и дети стояли молча. Моника и донья Лус поддерживали Ноэми, которая в этом не нуждалась и удивленно шептала: «Саша, Саша…» (и думала порой, что это не на самом деле, что Саша сейчас придет, как было всегда в ее жизни… Но, почему?). Три десятка печальных сосредоточенных человек со смуглыми лицами толпились позади важных людей: дона Гамелиндо, Брауна, дона Харриса, элегантного врача в серой габардиновой куртке. После окончания церемонии Ноэми, как ей подсказали, бросила первую горсть земли, неудачно, между двумя гробами. Донья Лус, похожая на старую волшебницу с мрачными заострившимися чертами лица и серебристыми волосами, сказала ей: «На гроб вашего мужа, доченька», – и направила ее руку со второй горстью земли. Старейший друг, дон Гамелиндо, показал себя хорошим могильщиком – и кто, кроме самого верного друга, мог быть лучшим могильщиком? Он отдувался, его затылок побагровел, когда он наклонялся, глубоко вонзая лопату в сухую светлую землю. «Adios, дон Бруно!» Всем присутствующим был слышен его властный голос, земля падала на крышку гроба с грохотом канонады, как положено. Не зная имени Дарьи, дон Гамелиндо остановился и вытер лоб красным платком, чтобы очень тихо спросить у Харриса. Затем громко произнес: «Adios, донья Мария!» – и снова полетели комья земли. Горсть земли, брошенная дрожащей рукой Брауна, упала почти бесшумно. У Харриса она издала глухой звук. Пеоны энергично довершили дело. Ястребы низко летали в розовом небе.

Дон Гамелиндо, передохнув, смиренно обратился Ноэми:

– Если сеньора захочет продать землю, никто не предложит цену лучше, чем я.

– Что вы говорите? – спросила Ноэми с каким-то испугом.

– Сеньора ничего не продает, – сказала донья Лус, распрямив худые плечи.

Дон Гамелиндо поцеловал руки обеим женщинам: странную белую и старую коричневую. Затем вскочил в седло, помахал всем сомбреро и поскакал прочь широким наметом… Землю, в конце концов, выставят на продажу! У меня есть время. Жизнь – это терпение, деньги – терпение, земля – терпение! Adios…

Браун уезжал в сумерках, час спустя. Харрис и Моника проводили его до дороги. Над прозрачным озером висел серп растущей луны. Харрис, проявляя сердечность, спросил:

– Вы вернетесь в Калаверас, мистер Браун? Вы сможете остановиться у нас… Это не так комфортабельно, как здесь, но…

– Нет, – вяло ответил Браун. – Впрочем, моя работа окончена.

– Восстанавливайте силы, сеньор… Adios, сеньор, – смущенно сказала Моника.

Браун завел мотор. Фары автомобиля без прикрас высвечивали адские нагромождения камней.

Харрис обнял нежную и сопротивляющуюся Монику. Серп луны дважды дрогнул, на небе и в воде. «Моника, – сказал Харрис глубоким, незнакомым голосом, – Моника!» Молодая женщина почувствовала, как никогда прежде, что он любит ее. Радость разлилась во всем ее существе. Она увидела его искаженные страданием черты. Приблизила к нему свое лицо, смутно различимое в сумерках, спокойное и страстное. «Если тебе хочется плакать, Харрис, поплачь… Тебе будет легче». Она почувствовала, как он посуровел. И усмехнулся: «Мне плакать? Что ты удумала?»

Перевод с французского Ю. В. Гусевой

Послесловие

Неумолимость

I.

Вы часто испытываете страх? Где его место в вашей повседневности? Откуда он приходит? Легко ли с ним справляться? Удается ли?

На что вы надеетесь? Откуда надежда является? Куда девается? Часто ли сбывается? Как уживается со страхом?

Приходилось ли вам ощущать свое тело – члены, органы, кожу, лицо, мозг – системой множества деталей, связанных тысячами уз, омытой лимфой, оживленной кровью? И (как, возможно, порой вспоминается) – одаренной душой? Вы ощущаете себя? Свое я? Такое уязвимое. Так бесконечно любящее себя. И жаждущее жить.

А случалось ли видеть себя частью иной системы? Вот этого любимого – зависимой деталью агрегата, послушной действию других его узлов? И – движущей детали, вверенные ей. Подчиняясь импульсам, повинуясь приказам. Исходящим от силы, знающей, что вы живы и разумны. Но безразличной к этому. И решающей через вас свои – неведомые вам – задачи.

Доводилось ли вам служить? Служить радостно! Не благополучия ради, но общего великого дела для. С готовностью к жертве – до полного износа и сброса в утиль. Порой – под скорбный гул других деталей, сполохи искр и стон заклепок. Порой – под скрежет и вой их проклятий. А то и в молчании.

Чего боится деталь? К чему стремится? Каково это, осознать себя – ею? А ею – себя? И к чему ведет понимание, что великое дело – ложь? А система – служит вовсе не светлой цели, ради которой, а только самой себе.

Деталь подчинится? Восстанет? Или – отвалится, скроется, затаится вне системы, в дальнем углу, где есть только ее цель и ее дело?

Простите мне эти вопросы. Они здесь только потому, что я знаю: задают их себе и друг другу не все и нечасто. В том числе – в этой книге. Но те, кто задает и отвечает – ее главные герои. И среди них – автор. Виктор Серж – человек удивительной и суровой жизни. Ответивший на них. Своими книгами. И всей судьбой.

II.

Он был из тех, о ком революционеры-государственники устами Коссидьера говорят (как тот – о Бакунине): «на первый день революции – это сокровище, на второй его следовало бы без лишних слов расстрелять».

А революционеры-либертарии (не путаем с либертарианцами!) считают их сокровищем, пока целы.

Его настоящая фамилия – Кибальчич. Он – родня Николаю Кибальчичу, что ваял бомбы «Народной воли». Отец его, Лев – кавалергард и участник той же организации – избежав печальной судьбы соратников, бежит в Европу. И кочует по ней «в поисках хлеба насущного и хороших библиотек – между Лондоном, Парижем, Швейцарией и Бельгией».

Там-то в 1890 году и является на свет младенец Виктор.

Его мать – учительница Вера Подревская прививает ему любовь к литературе в «дешевых изданиях Шекспира и Толстого».

Повзрослев, юноша включается в политику, примыкая к Рабочей партии. Пишут и о его связях с эсерами. Оно и не странно. Ведь они наследуют идеям народников и методам «Народной воли», в которой состоял его отец.

Но вдохновляет Виктора великая мечта о воле и мире без власти. Ее прагматичный практицизм и высокий романтизм. Тогда «поэзия нам заменяла молитву, – напишет он в книге «От революции к тоталитаризму. Воспоминания революционера», – она вдохновляла нас, будучи созвучна нашей постоянной жажде возвышенного». Идеи анархии он воспевает под ником Le Rétif – Строптивый – в газете «Le Révolté» («Бунтарь»). Пишет и для французского издательства «L’Anarchie» («Анархия»), редактором которого становится.

Здесь, в редакции «L’Anarchie» знаменитый Жюль Бонно, прорвавшись сквозь кольцо полицейских после