не правы, – ответил ошеломленный Браун. – Эти монументы не принадлежат к ольмекской культуре.

– Да неужели? Вот на это мне совершенно наплевать.

Мистер Браун не знал, что в этих краях есть гостеприимная плантация, принадлежащая одному итальянцу, Бруно Баттисти, «симпатичному старику, который много путешествовал и прекрасно знает историю ольмеков, тарамбиру и других, жена у него очаровательная, но тронутая…» Харрис предложил археологу пойти с ним. Браун заинтересовался, но боялся показаться невежливым… При слове “невежливый”, поигрывающий мачете Харрис прыснул со смеху. Браун принял приглашение.

Два или три раза в год Баттисти посещали туристы, которые отправлялись фотографироваться на Калаверас и на фоне живописного кактуса-канделябра на Серро де Оро, Золотом Холме. Девушки в шортах сидели, улыбаясь, среди черепов, а молодой спортсмен, похожий на киногероя, даже прислал фотографию Баттисти. «Вы мудрый человек», – написала самая хорошенькая из них Бруно, сообщая о своей помолвке… Тем не менее, приезд запыленной машины Брауна ему не понравился. Но из нее вышел Харрис. Затем показался археолог, он снял черные очки и стал похож на подслеповатого кролика.

– Где ты подобрал это животное? – спросил Бруно Харриса.

– Это феномен. Он поселился возле идола и измерял ему ноздри. Привез с собой множество бутылок… Полный идиот.

В этом не было ничего необычного.

Браун сделал Баттисти комплимент: «Вы живете в раю, уверяю вас…»

Свои бесцветные серые глаза Браун прикрыл слегка синеватыми очками. Он осмотрел кофейные и манговые деревья, молочай, тыквы, эвкалипты, высокие королевские пальмы… Он обладал даром молчаливого восхищения. Достал полевой бинокль, чтобы полюбоваться Зеленым островом, где находились пирамиды, одна из них имела полукруглую форму, очень редкую, вероятно, она совсем древняя, полторы сотни или две тысячи лет: пирамида в Кукуилько, возможно, еще более древняя…

– Десять тысяч лет! – жизнерадостно заявил Харрис.

– Вы так думаете? Это кажется мне невозможным…

Харрис дружески хлопнул археолога между лопаток, так сильно, что тот покачнулся.

– Нам самим не больше пяти тысяч лет, шутник!

Браун издал жалкий смешок застенчивого человека, пленника эрудиции, который не сразу замечает неуважение. Дарье он не понравился. «Как будто нарочно создан для измерения черепов и заполнения своими расчетами ненужных карточек…» Привезенные им журналы заинтересовали Ноэми из-за американских мод. Во время разговора, ловко направляемого Бруно Баттисти, Браун сообщил, что держит торговлю в Висконсине, атеист, хотя из пресвитерианской семьи, «сциентист», по его собственному выражению, но почтительно относящийся к религии, скорее консерватор, нежели либерал; когда он закончит свою книгу о мексиканской археологии, он планирует долгое время провести в Перу, поскольку, на его взгляд, руины в Тиуанако заслуживают подробного изучения, это будет первая фаза исследований на совершенно новых основах, учитывая… Браун провел на плантации несколько дней, довольный, что спит на мягкой кровати, что может играть с Дарьей и Бруно партии в шахматы, которые он начинал всегда удачно, но заканчивал плохо, как будто какой-то запрет мешал ему выигрывать. По этому поводу он сказал: «Я решил заняться научными исследованиями, потому что успех в коммерции приводил меня в смущение… Мой отец был очень богат… Вы никогда не слышали о фирме “Браун и Колдмен”?» «Никто в этих горах никогда о ней не слышал», – язвительно ответила Дарья.

– Правда? – произнес Браун с видом марионетки, как порой с ним бывало.

Пред ужином он обязательно переодевался в городскую рубашку и повязывал галстук цвета опавшей листвы.

Это был насыщенный электричеством вечер, пришедший на смену душному дню. Облака тяжко нависали над землей. Животные нервничали, наполняя шорохами плантацию. Два работника подрались, не будучи пьяными. Сумерки оживляли низко летавшие птицы и летучие мыши, но на деревьях, не шевелился ни один лист. В какой-то момент, в пурпурном свете заката, одинокие пальмы стали похожи на черных, странно печальных пауков… Дарья и Ноэми накрывали на стол вместе со служанкой Мелитой, которая, еще более неловкая, чем всегда, разбила глиняные блюда из Халиско. Харрис ушел. Браун и Бруно Баттисти, растянувшись в шезлонгах, вяло беседовали… Вспыхивали зарницы. Они беспорядочно прорезали облака, одни мелькали, другие сияли, озаряя неживой белизной пейзаж, где не существовало ни цвета, ни движения. «Пейзаж, – сказал Бруно, – кажется тенью самого себя…» Браун попросил его повторить. «Ну, да», – сказал он равнодушно. В эти мгновения внезапной ясности два человека казались белыми, окаменевшими. «Грозы начнутся только через два или три дня, вот увидите», – сказал Бруно. «Вы так думаете?»

– Вам, мистер Браун, лучше отправиться к пирамидам завтра на рассвете и возвратиться до вечера, чтобы ветер не застал вас у озера… Индейские лодки устойчивы, но все же, риск велик…

– Завтра на рассвете, – без выражения повторил Браун.

– На веслах туда не более трех часов, – сказал Бруно, чувствуя, что начинает сердиться без причины, – и час пешком…

«Я хочу пить, – сказал Браун. – Попросите стакан воды, please. Этот избыток электричества меня утомляет…» Вспыхнула великолепная мертвенно-бледная зарница, словно гигантский рот глотнул воздух. Дон Бруно позвонил в колокольчик из застывшей лавы, который издал легкий звон. По плиткам пола застучали босые ноги, вспышка на секунду осветила темноволосую девушку, грациозную, как танцовщица. «Принеси стакан воды, Селия, для сеньора…» «Thank you, – сказал Браун ожившим голосом. – Этот тропический климат…»

– Этот климат исполнен космической мощи, – сказал Бруно. – Когда к нему привыкаешь, начинаешь любить. Разрушительный и плодотворный климат…

Археолог попытался пошутить:

– Думаю, мы скорее разрушаемся, чем оплодотворяем…

«Мнение импотента», – подумал Бруно Баттисти, который еще чувствовал в себе мужскую силу и порой возбуждался при прикосновении к какому-нибудь молодому смуглому телу, пахнущему диким потом. «Я так не считаю», – с вызовом ответил он, ибо начал испытывать к своему гостю необъяснимую неприязнь.

Зарницы бесшумно вспыхивали в звездной ночи, но вдали уже гремел гром. «Ах, – сказал дон Бруно, – это я люблю. Грозы здесь грандиозные…» Браун зажег сигару; желтый отблеск зажигалки осветил его суровый профиль.

Ноэми обрадовала их, сообщил, что стол накрыт. Она прихорошилась, надев длинное местное платье, темное, с крупными узорами. При ходьбе ткань струилась вокруг бедер, подчеркивая ее гармоничные формы. Ее глаза, озаренные зарницами, фосфорически синели. Браун взял ее под руку. «Обожаю грозы, – сказала она. – Они меня пугают…» «У вас лирическая натура», – сказал Браун, и она засмеялась. «Вы не могли придумать ничего глупее, мистер Браун?» «Да, нет», – ответил Браун, смутившись, но улыбаясь.

Это был торжественный ужин. Дарья разрезала индейку. Шесть свечей освещали стол темного дерева, лежащие на нем яркие салфетки походили на квадратные цветы. В янтарного цвета вазочках из Гвадалахары стояли орхидеи. Зарницы здесь не были видны, и хорошее настроение возвратилось к мистеру Брауну. «Позвольте, – сказал он, – я принесу последние бутылки…» Бруно предложил