– В чем дело, что случилось?

Огонек свечи бросал отсвет на его лицо, мигал во встревоженных глазах. Данте снова стал собой, а не Джеком.

– Мои ступни, – выдавила я. – Я просто не люблю, чтобы мне трогали ступни.

Я тяжело задышала, запаниковала и расплакалась.

Он обнял меня и ждал. Мои рыдания стихли. Комнату наполнила музыка, которую он поставил: голос Джима Моррисона, в котором не было надежды.

– Прости, – сказала я, – я понимаю, что веду себя глупо.

Данте взял мою руку в свои.

– Эй, расслабься. Я все равно кое-что забыл.

– Что?

– Десерт! Я сейчас.

Он гибко встал с кровати и натянул джинсы. Хлопнула наружная дверь. Я дотянулась до бокала и отпила вина. Мне не хотелось быть одной. Я жаждала, чтобы те ощущения вернулись – хотела снова почувствовать то, что только что испытывала.

Он вернулся с двумя желтыми бархатцами из своего сада, снова стянул джинсы и забрался в постель. Протянув мне цветки, он покрутил их в пальцах, так что они на мгновенье превратились в желтые облачка.

– Мило, – сказала я. – А где десерт?

Он легонько приложил цветы к моему лицу, а затем к грудям.

– А вот он. Бархатцы, они съедобные.

– Съедобные? Бархатцы?

Данте вытянул лепестки из одного цветка, положил в рот и начал жевать. Затем вырвал щепотку для меня и поднес к моим губам. Я нерешительно открыла рот. Сладкий вкус меня удивил.

– Ты по-прежнему веришь в Бога? – спросила я.

Слово «по-прежнему» повисло в воздухе. Я засыпалась – выдала свое знакомство с Киппи, с дилеммой Данте в лютеранском колледже, все выдала.

Но он улыбнулся как ни в чем не бывало.

– Слушай, а вопрос про веру не слишком серьезен для первого свидания? Такую тему необходимо поддержать вопросами: «Ты веришь в астрологию?» или «Ты веришь, что Джим Моррисон еще жив?»

– Ой, – смутилась я, – извини.

– Раз ты спрашиваешь, нет, я не верю. Раньше верил. В старших классах даже решил, что хочу стать священником, представляешь?

– А почему ты передумал?

– О, это долгая история. В какой-то момент я осознал, что это желание моей матери, а не мое. Затем я… дай вспомнить… потерял девственность, ввязался в антивоенное движение, поступил в университет на педагогический. Рассудил, что целесообразнее спасать людей для этой жизни, чем для той, понимаешь?

Я нерешительно потянулась к нему. Он был – и не был тем юношей из писем.

– А ты? – спросил Данте. – Во что ты веришь?

По коже пробежал мороз.

– Я? – переспросила я. – Не знаю.

– Скрытничать нечестно. Тебе холодно, что ли? Хочешь одеяло?

– В китов, – решилась я. – Вот во что я верю.

– В китов? В тех, которые живут в океане?

Я кивнула.

Данте тоже кивнул:

– Да, они крутые. И таинственные. Если задуматься, я тоже, пожалуй, верю в китов.

Под моими пальцами волоски на его предплечье казались шелковистыми.

– А ты мог бы… – начала я. – Ты… Как думаешь, ты бы хотел снова попробовать заняться любовью?

Его губы поцеловали мои губы, его язык ласкал мой язык. Я почувствовала, как у него наступает эрекция – он прижимался к моему бедру.

– Похоже, что да, – прошептал Данте.

Он снова уложил меня и принялся целовать плечо и груди – не настоящими поцелуями, а едва касаясь губами кожи, поцелуем бархатцев на моих сосках.

Он вошел в меня нежно, нерешительно, выжидательно.

– Да? – спросил он. Я кивнула, и он начал медленно раскачивать бедрами, делая плавную, сексуальную «восьмерку», из стороны в сторону. При этом он смотрел на меня. – Все хорошо? Тебе нравится?

Я поцеловала его, провела руками по крутым ягодицам, почувствовав его ноги сзади, и прижала к себе. Данте закрыл глаза, улыбнулся и вошел глубже.

– О да, хорошо, – прошептал он. – Очень приятно.

В нем не было ничего отчаянного или злого. Из уголков глаз у меня текли слезы, но я улыбалась. Я это заслужила, напомнила я себе. Я долго и упорно работала, чтобы ощутить то, что Данте помогает мне ощутить.

Он не был юношей из писем. Был. Не был. Был. Мое мнение менялось с каждым его движением назад и вперед… Я закрыла глаза и увидела белые тела Руфи и Ларри в темноте на полу бабкиного дома, как они разделили друг друга. Увидела Руфь, блузка которой была поднята, а полные груди истекали молоком для Тиа. Я поднималась, выгибая спину, подаваясь вперед, навстречу Данте. Его вздохи были тихими и далекими. Он действительно мог бы верить в китов.

Его движения ускорились, я поймала его ритм и поддержала, снова и снова.

– О Господи, – сказал он, вдруг остановившись, затем напрягся, вздохнул, и я ощутила, что часть его пролилась и устремилась внутрь меня. Молоко, подумала я. Мужское молоко, которое Ларри пустил в Руфь, чтобы сделать Тиа, молоко, которое заставило груди Руфи наполниться молоком.

Голова кружилась, мышцы напряглись вокруг него. Мы задергались, прерывисто задышали и кончили одновременно.

У пылесоса Данте шнура на много ярдов. Воткнув его в розетку у моей двери, я легко могла пропылесосить три четверти наших квартир.

Мелочь просто не держалась в карманах его брюк. Я собирала урожай четвертаков между подушками дивана и кормила ими стиралку в прачечной, объединяя почти в брачном союзе его и мою стирку. Ему не то чтобы нравится небрежно одеваться, сказал он, просто он гладить ненавидит. И я поставила гладильную доску перед моим телевизором (Данте не заводил телека из принципа). Иногда он прокрадывался ко мне в квартиру и обнимал, подобравшись сзади, пока я гладила. Ощущение, как он языком проводит по моей шее, и шипение раскаленного утюга сливались воедино. Однажды вечером, когда я упорно боролась с буграми на клапанах карманов голубой рубашки, а от утюга поднимался пар, Данте сказал, что моя глажка – это метафора: я сглаживаю ухабы его жизни, изгоняя из нее хаос.

– Никогда еще не любил никого такого домашнего, – произнес он.

Данте прозвал меня Домоводством.

В «Гранд Юнион» меня поставили в первую смену, с понедельника по четверг. Пробивать людям продукты оказалось не так интересно, как проявлять их фотографии.

– Слава богу, платят, – пожимала я плечами, когда миссис Уинг спрашивала меня о работе. Среди кассирш было много грызни – они, в отличие от меня, не создавали счастья своими руками, – и как-то само собой разумелось, что мне полагается быть на чьей-то стороне.

– Клянусь Богом, Данте, невозможно запомнить, которая с которой не общается!