Каспар хотя и согласился исполнить волю своего друга, но тут уже не выдержал. Он упал перед ним на колени и воздел руки к небу.

— Бога ради, Вильм! — вскричал он с отчаянием в голосе. — Пощади себя, пощади корову! Пощади себя и меня! Пощади свою душу, свою жизнь! А если тебе понадобилось искушать Бога, то погоди до завтра и принеси в жертву какое-нибудь другое животное вместо нашей коровы!

— Ты что, совсем сбрендил?! — завопил Вильм в ответ как безумный, продолжая крепко сжимать топор в руках. — Хочешь, чтобы я пощадил корову, а сами мы с голоду сдохли?

— Голод тебе не грозит, — твердо сказал Каспар. — Пока у меня есть руки, с голоду ты не умрешь. Я буду денно и нощно работать ради тебя. Но только не губи свою душу и не убивай бедную скотину!

— Тогда возьми топор и раскрои мне череп! — рявкнул Вильм, и в его голосе слышалось отчаяние. — Я с места не сдвинусь, пока не получу того, что мне нужно! Разве ты можешь своими руками поднять для меня сокровища «Кармилхана» со дна морского? Разве ты можешь своими руками заработать столько, чтобы мы не бедствовали? Единственное, что ты можешь сделать своими собственными руками, так это положить конец моим страданиям! Давай! Я готов принести себя в жертву!

— Вильм! Убей корову, убей меня! Мне ничего не жаль! Мне жаль только твою бессмертную душу! Ведь камень этот — пиктский[7] алтарь, и жертва, которую ты собрался принести, предназначается силам тьмы.

— Знать ничего не знаю! — заявил Вильм с диким смехом, как человек, не желающий знать ничего о том, что может помешать ему осуществить задуманное. — Каспар, ты сам сумасшедший и меня решил свести с ума! На, держи! — крикнул он и бросил топор, а сам схватил нож, лежавший на камне, и как будто собрался вонзить его себе в грудь. — Получай свою корову, раз она тебе дороже, чем я!

В мгновенье ока Каспар очутился возле друга, выхватил у него из рук нож, поднял топор с земли, замахнулся и обрушил его с такою силой на голову любимой коровы, что та, даже не вздрогнув, замертво рухнула к ногам своего хозяина.

Не успел Каспар произвести эту скорую расправу, как тут же сверкнула молния и грянул гром. Вильм Ястреб смотрел на друга, как взрослый смотрит на ребенка, отважившегося сделать дело, на которое сам взрослый не мог решиться. Ни гром, ни удивление остолбеневшего товарища не произвели, однако, на Каспара Штрумпфа никакого впечатления: без лишних слов он молча принялся сдирать шкуру с коровы. Придя в себя, Вильм решил все же помочь товарищу, но по всему было видно, что он испытывает непреодолимое отвращение, сравнимое по остроте только с непреодолимым желанием принести поскорее животное в жертву, как он мечтал, придя сюда. Тем временем началась гроза, оглушительный гром рокотал среди скал, страшные молнии, извиваясь, падали вниз, будто целясь в их камень посреди трясины, полыхали по всему ущелью, озаряя болото, а ветер, еще не успевший домчаться до этих вершин, неистовствовал в долине и на берегу, дико воя на всю округу. Когда наконец шкура была содрана, оба рыбака успели промокнуть до нитки. Они разложили шкуру на земле. Каспар завернул в нее друга, как тот велел, и крепко связал. Только после этого он прервал молчание и, с жалостью глядя на своего потерявшего всякий разум товарища, дрожащим голосом спросил:

— Чем могу тебе еще быть полезным, Вильм?

— Ничем, — ответил Вильм. — Прощай!

— Прощай! — отозвался Каспар. — Да хранит тебя Бог и простит тебя, как и я прощаю.

Это были последние слова, которые услышал Вильм от своего товарища — в следующий миг тот исчез в сгустившейся тьме, и в ту же секунду грянула буря, страшней которой Вильм не видел и не слышал за всю жизнь. Сначала ударила молния, да такая яркая, что озарила не только близлежащие горы и скалы, но и долину внизу, и бурлящее море, и каменистые островки, разбросанные по всей бухте. Вильму почудилось, будто там, среди каменных островков, он ясно видит большой чужеземный корабль без мачт, который тут же растворился во мгле. И снова загрохотал гром, еще более оглушительный, чем прежде. Огромные камни покатились лавиной с гор, грозя раздавить Вильма. Хлынул дождь, и вся узкая долина в одночасье оказалась затопленной, вода все поднималась и поднималась и уже доходила Вильму до плеч — хорошо еще, что Каспар уложил его головою повыше, иначе бы он давно захлебнулся. Вода продолжала прибывать, но чем больше усилий прилагал Вильм, чтобы высвободиться из пут, тем крепче стягивалась его пелена. Каспар был далеко. Взывать о помощи к Богу он не решался и с содроганием ужаса думал о том, что ему придется молить о спасении те силы, во власти которых он теперь оказался.

Вода уже заливалась ему в уши, он чувствовал ее губами.

— Боже мой, я погиб! — закричал он, видя, что поток сейчас накроет его с головой.

И в тот же миг он уловил загадочные звуки, напоминавшие шум водопада, который был как будто совсем рядом, — вода вдруг отступила, и бурный поток, пробивший себе дорогу меж камней, пронесся стороной, дождь ослабел, небо чуть просветлело, и Вильм опять приободрился, сочтя, что для него забрезжил луч надежды. Он чувствовал себя совершенно обессилевшим, как после смертельной схватки, и ни о чем так не мечтал, как освободиться из плена, хотя мысль о том, что он еще не достиг заветной цели, снова пробудила в его алчной душе черные страсти, едва только он осознал, что его жизни ничего больше не угрожает. Вот почему он решил смириться со своим положением ради исполнения мечты и просто лежать и ждать, но холод и усталость сделали свое дело — скоро он уже провалился в глубокий сон.

Так проспал он часа два, когда холодный ветер, коснувшийся его лица, и неведомый шум, похожий на шуршание набегающих волн, заставили его очнуться от блаженного забытья. Небо опять затянулось, и снова ударила молния, подобная той, что предшествовала давешней буре, она озарила всю округу, и снова ему почудилось, будто там, у самой Стинфольской пещеры, он видит чужеземный корабль — он еле держался на гребне взметнувшей его гигантской волны, готовой вот-вот низвергнуть его в пучину. При свете молний, бивших одна за другой и ярко освещавших море, Вильм вглядывался в очертания призрачного парусника, но в этот миг невесть откуда налетел водяной смерч, поднял его недвижимое тело и бросил с такою силой на скалы, что Вильм потерял сознание. Когда он пришел в себя, буря улеглась и небо прояснилось, хотя кое-где еще продолжали полыхать зарницы. Вильм лежал у подножья какой-то горы и чувствовал себя настолько разбитым, что не мог пошевелиться. Он слышал мерный шум прибоя, сквозь который пробивались звуки торжественной музыки наподобие церковного песнопения. Эти звуки поначалу были очень слабыми, и Вильм подумал, что, верно, обманулся, но мелодия возникала снова и снова и звучала всякий раз все отчетливее, становилась все ближе, так что Вильм под конец как будто уловил в ней что-то знакомое — ему показалось, что эта мелодия напоминает тот псалом, который он прошлым летом слышал на борту голландского корабля, пришедшего сюда на лов сельди.

Вскоре он даже различил голоса и будто даже отдельные слова того распева. Голоса доносились со стороны долины, и когда Вильм, исхитрившись подобраться к близлежащему камню, слегка приподнялся и положил на него голову, он и впрямь увидел какую-то процессию, которая с песнями приближалась к нему. Горе и страх застыли на лицах этих людей, а с одежды их потоками стекала вода. И вот процессия подошла вплотную, и пение смолкло. В голове колонны были музыканты, за ними шли моряки, а замыкал все шествие высокий мужчина плотного телосложения, с совершенно прямой спиной, в старинной, расшитой золотом одежде, с мечом на боку и с длинной, толстой, украшенной золотым набалдашником тростью в руках. Рядом с ним бежал негритенок, который время от времени подавал своему господину красивую трубку, тот неспешно и важно затягивался несколько раз и шагал дальше. Подойдя к Вильму, высокий человек стал перед ним приосанившись, а по обе стороны от него расположились другие мужчины, не в таких нарядных одеждах, но все с трубками в руках, хотя трубки у них были попроще, чем та, которую нес слуга-негритенок. За ними разместились все остальные участники процессии, среди которых было немало женщин, некоторые — с младенцами на руках или с детьми постарше, державшимися за материнский подол, и все они были в дорогих платьях, имевших, однако, чужеземный вид. Последней подтянулась целая команда голландских моряков — у всех полный рот табаку и в зубах короткие коричневые трубочки, которыми они пыхтели в мрачном безмолвии.