домой. И теперь, когда она исполнила свой последний долг по отношению к брату, она очнулась от своего оцепенения, вспомнила о женихе и о возведенном на него страшном обвинении. Не веря ни минуты противоестественному обвинению, но питая мрачные подозрения против самого Арбака, она почувствовала, что справедливость к ее жениху и убитому брату требовала, чтобы она отправилась к претору и сообщила свои впечатления, как бы они ни были малоосновательны. Расспрашивая своих девушек, которые до сих пор из нежного участия, как я уже сказал, остерегались уведомлять ее о состоянии Главка, она теперь узнала, что он был опасно болен, что он находился на поруках в доме Саллюстия, и что день его процесса уже назначен.

– Да хранят его боги! – воскликнула Иона. – И как могла я так долго забывать о нем? Я как будто избегала его! О, надо поспешить воздать ему справедливость, показать, что я, ближайшая родственница покойного, верю в его невиновность. Скорее, скорее поспешим! Дайте мне успокоить, приласкать, подбодрить его! А если мне не поверят, если не согласятся с моим убеждением, если его осудят на ссылку или на смерть, пусть и я разделю его участь!

Инстинктивно она ускорила шаг, смущенная и растерянная, почти не сознавая, куда идет. То намеревалась сперва броситься к претору, то бежать в комнату Главка. Так прошла она в городские ворота и очутилась на длинной улице, пересекающей город. Двери домов были уже отворены, но на улицах не замечалось движения, – уличная жизнь только что проснулась. Но вот Иона вдруг наткнулась на небольшую группу людей, окружавших крытые носилки. Из группы выделилась высокая фигура, и Иона громко вскрикнула, увидав перед собою Арбака.

– Прекрасная Иона! – проговорил он кротко, по-видимому не замечая ее испуга. – Моя воспитанница, моя ученица! Извини меня, если я потревожил твое священное горе. Но претор, заботясь о твоей чести, желая, чтобы ты не была неосторожно замешана в предстоящий процесс, к тому же, зная странную затруднительность твоего положения (так как ты должна требовать правосудия от имени брата, а между тем боишься наказания для твоего жениха), сочувствуя также твоему одинокому, беззащитному положению и думая, что было бы жестоко оставить тебя действовать и горевать одинокой, – претор, повторяю, мудро и отечески доверяет тебя попечению твоего законного опекуна. Взгляни, вот бумага, которая вверяет тебя моей опеке.

– Ступай прочь, страшный египтянин! – воскликнула Иона, гордо отпрянув в сторону. – Это ты сам убил моего брата! Твоим ли попечениям, в твои ли руки, обагренные кровью, хотят отдать сестру убитого? Ага! Ты побледнел! Совесть твоя смутилась! Ты дрожишь, страшась громов бога мщения! Уходи и оставь меня одну с моим горем!

– От горя ты теряешь рассудок, Иона, – сказал Арбак, тщетно стараясь придать своему голосу обычное спокойствие. – Я прощаю тебе. Теперь, как и всегда, ты найдешь во мне вернейшего друга. Но на улице – неподходящее место нам разговаривать, а мне – утешать тебя. Подойдите, рабы! Пойдем, прелестная моя воспитанница, носилки ждут тебя.

Испуганные, изумленные служанки окружили Иону и припали к ее коленям.

– Арбак, – сказала старшая из девушек, – это положительно против закона! Разве не гласит он, что в течение девяти дней после похорон родственников покойного не следует беспокоить в их домах и не следует нарушать их одинокого горя?

– Женщина, – возразил Арбак, повелительно махнув рукой, – поместить девицу под кров опекуна ее не значит нарушать закон похоронных обрядов. Говорят тебе, у меня есть письменное разрешение претора. Такая отсрочка неприлична. Посадите ее в носилки.

Сказав это, он крепко обвил рукою дрожащий стан Ионы. Она отшатнулась, пристально взглянула ему в лицо и разразилась истерическим хохотом:

– Ха, ха! Вот это мило! Прекрасный опекун, отеческий закон! Ха, ха, ха!

И сама, пораженная страшным эхом этого резкого, безумного смеха, она повалилась без чувств на землю… Не прошло минуты, как Арбак уже положил ее на носилки. Носильщики быстро тронулись в путь, и несчастная Иона скоро исчезла с глаз ее плачущих служанок.

X. Что сталось с Нидией в доме Арбака. – Египтянин чувствует сострадание к Главку. – Сострадание часто бесполезно для виновного

Читатель, вероятно, помнит, что, по приказанию Арбака, Нидия пошла за египтянином в его дом. Там он узнал из ее исповеди, полной отчаяния и угрызений совести, что не Юлия, а слепая собственными руками влила Главку роковое зелье. В другое время египтянин, может быть, заинтересовался бы с философской точки зрения изучением глубины и источников этой странной, всепоглощающей страсти, которую осмеливалась питать эта девушка, несмотря на свою слепоту и рабство, но в настоящую минуту он думал исключительно только о себе. Когда после своей исповеди бедная Нидия бросилась перед ним на колени и умоляла его вернуть Главку здоровье и спасти его жизнь, – ибо в своем невежестве она воображала, что чернокнижник всесилен и может сделать и то и другое, Арбак, не слушая ее слов, думал лишь о настоятельной необходимости удержать Нидию пленницей, пока не решится приговор над Главком и судьба его. Пока он считал ее просто сообщницей Юлии в добывании зелья, он чувствовал, что для полного успеха его мести было бы опасно держать слепую на свободе, и, быть может, позволить ей явиться свидетельницей, так как она могла бы сказать на суде, что именно омрачило рассудок Главка, и подать судьям повод к снисхождению. Теперь же, узнав, что она сама влила ему напиток, Арбак еще более мог опасаться, что она даст показание в пользу Главка и, воодушевленная любовью, пожелает во что бы то ни стало, ценою даже позора, искупить свой проступок и спасти своего возлюбленного! К тому же как недостойно было бы положения и репутации Арбака, если б узнали, что он замешан в таком деле, – что он поощрял страсть Юлии и участвовал в нечестивых заклинаниях колдуньи Везувия! Одно только могло заставить его рассчитывать на признание Юлии – это желание, чтобы Главк сознался в убийстве Апекидеса: это было бы выгодно для собственной, прочной безопасности Арбака и для его успешного ухаживания за Ионой.

Что касается Нидии, которая, благодаря своей слепоте, была как бы отстранена от действительной жизни, и которая, как раба и иностранка, естественно, не подозревала строгостей римских законов, то она больше думала о болезни и бреде своего афинянина, чем о преступлении, возводимом на него, как она смутно слышала, или об опасностях, угрожавших ему на суде. Несчастное существо! С ней никто не говорил, ею никто не интересовался, – что могла она знать о сенате и о приговоре, о суровости закона, о свирепости народа,