я обращал на путь истинный семидесятилетних старцев. К тому же богачи никогда не стареют.

– Ты мне льстишь. При случае напомню тебе о твоем обещании.

– Марк Клавдий к твоим услугам во всякое время. До свиданья.

«Не люблю я проливать кровь, – рассуждал про себя египтянин, – я охотно спас бы этого грека, если б, сознавшись в преступлении, он навсегда потерял бы Иону и избавил бы меня от боязни подозрений. А я могу спасти его, убедив Юлию признаться, что она влила ему любовное зелье, – ведь это обстоятельство послужит ему в оправдание. Но если он не признается в совершении преступления, тогда к чему напрасно позорить Юлию? В таком случае он должен умереть! Умереть, чтобы не стать моим соперником перед живыми, умереть, чтобы искупить мою вину перед мертвым! Но сознается ли он? Нельзя ли убедить его, что он нанес удар в припадке бреда? Мне это доставит даже большую безопасность, чем смерть его. Гм! Попробуем сделать опыт».

Пробираясь по узкой улице, Арбак приблизился к дому Саллюстия, как вдруг увидел темную фигуру, завернутую в плащ и растянувшуюся поперек порога.

Она лежала не шевелясь, и так смутны были ее очертания, что всякий другой на месте Арбака почувствовал бы суеверный страх, вообразил, что видит перед собой одну из тех мрачных лемур, которые и после смерти посещают свои прежние жилища. Но такие мысли не были свойственны Арбаку.

– Вставай! – молвил он, толкая лежавшую фигуру ногой. – Ты загораживаешь дорогу!

– А! Кто ты такой? – воскликнула фигура резким голосом. Она приподнялась с полу, свет звезд прямо озарил бледное лицо и неподвижные, незрячие глаза вессалийки Нидии. – Кто ты такой? Мне как будто знаком звук твоего голоса.

– Слепая! Что ты тут делаешь в такой поздний час? Фи, разве это пристало твоему полу и твоим годам? Домой, девушка!

– Я знаю, – тихо отвечала Нидия, – ты Арбак египтянин.

И вдруг, под влиянием внезапного порыва, она вскочила на ноги и, обхватив его колени, воскликнула диким, страстным голосом:

– О, всесильный, страшный человек! Спаси его, спаси его! Он не виноват, виновата я! Он лежит там, больной, умирающий, а я, я… проклятая, всему причиной! Но меня не пускают к нему, слепую выгоняют из сеней. О, вылечи его! Ты знаешь какую-нибудь траву, какое-нибудь зелье, какое-нибудь противоядие, потому что ведь его бред вызван также напитком.

– Тише, дитя! Я все знаю! Ты забыла, что я провожал Юлию в пещеру колдуньи. Без сомнения, ее рука влила зелье, но ради ее репутации тебе надо молчать. Не упрекай себя: чему быть, того не миновать. Тем временем, я хочу видеть преступника, – его еще можно спасти. Прочь!

С этими словами Арбак вырвался из объятий вессалийки и громко постучал в дверь.

Через несколько мгновений слышно было, как тяжелые засовы стали вдруг отодвигаться, и привратник, полуотворив дверь, спросил, кто там.

– Арбак, по важному делу к Саллюстию по поводу Главка. Я от претора.

Привратник, позевывая и ворча, впустил египтянина. Нидия бросилась к привратнику.

– Как его здоровье? – воскликнула она. – О, скажите, скажите мне!

– Ах ты сумасшедшая! Опять ты здесь? Экий стыд. Что ж, говорят, будто он пришел в себя.

– Хвала богам! Но отчего ты не пускаешь меня. О! Умоляю тебя…

– Пустить тебя? Ну, нет! Славно досталось бы вот этим самым плечам, если б я стал пускать таких, как ты! Ступай домой!

Дверь захлопнулась. Нидия с глубоким вздохом снова улеглась на холодных камнях и, закутавши лицо в плащ, продолжала свое утомительное бдение.

Между тем Арбак прошел в триклиниум, где Саллюстий сидел за поздним ужином со своим любимым отпущенником.

– Как! Это ты, Арбак? В такой поздний час… Выпей этот кубок.

– Нет, любезный Саллюстий, по делу, а не ради удовольствия я решился беспокоить тебя. Как здоровье твоего протеже? В городе говорят, что он пришел в себя.

– Увы, это правда, – отвечал добродушный, но легкомысленный Саллюстий, смахивая с глаз навернувшуюся слезу, – но нервы его и организм так потрясены, что я едва узнаю блестящего, веселого кутилу, каким я всегда знал его. Однако странная вещь, – он не может объяснить себе причины внезапно охватившего его безумия, он сохранил лишь смутное сознание всего случившегося, и, несмотря на твое свидетельство, мудрый египтянин, он торжественно утверждает, что он неповинен в смерти Апекидеса.

– Саллюстий, – с важностью молвил Арбак, – в деле твоего друга многое заслуживает особого внимания. И если б мы могли из уст его услышать признание и объяснение причины его преступления, то еще можно было бы надеяться на милосердие сената, ибо сенат, как тебе известно, имеет власть или смягчать закон, или применять его еще суровее. Об этом я совещался с высшими властями города и добился разрешения иметь сегодня ночью секретную беседу с афинянином. Завтра, как тебе известно, начнется процесс.

– Ну, – возразил Саллюстий, – ты будешь достоин своего восточного имени и своей славы, если тебе удастся что-нибудь выпытать у него, попробуй! Бедный Главк! Какой у него был чудесный аппетит! А теперь ничего не ест!

Эта мысль, видимо, растрогала сострадательного эпикурейца. Он вздохнул и приказал рабам снова наполнить его кубок.

– Ночь скоро минет, – сказал египтянин, – позволь мне сейчас же повидаться с твоим больным.

Саллюстий кивнул в знак согласия и повел египтянина к небольшой комнате, охраняемой двумя задремавшими рабами. Дверь отворилась. По просьбе Арбака Саллюстий удалился, и египтянин остался наедине с Главком.

Возле узкой постели горела одинокая лампа на высокой изящной подставке, какие употреблялись в то время. Бледный свет ее падал на лицо афинянина, и даже Арбак был тронут, заметив, как сильно изменилась его наружность. Роскошный румянец пропал, щеки ввалились, губы были бледны и судорожно искривлены. Жестока была борьба между рассудком и безумием, между жизнью и смертью. Молодость и сила Главка победили. Но свежесть крови и души, самое ядро жизни, то, что составляет ее сладость и венец, – исчезли навсегда.

Египтянин спокойно уселся у постели. Главк продолжал лежать безмолвно, не сознавая его присутствия. Наконец, после продолжительной паузы, Арбак заговорил:

– Главк, мы с тобой до сих пор были врагами. Я пришел к тебе один, среди мрака ночи, – другом, а может быть, и спасителем.

Как конь трепещет под лапой тигра, так Главк встрепенулся, задыхаясь, встревоженный, испуганный, почуяв отрывистый голос и внезапное появление врага. Глаза их встретились, и ни тот, ни другой не могли несколько мгновений отвести взгляда.

Краска то приливала к лицу афинянина, то снова исчезала, а смуглые щеки египтянина слегка побледнели. Наконец, с глухим стоном Главк отвернулся, провел рукой по лбу, откинулся назад и