время думаю: что я его вытираю, через секунду мне стукнут сзади. Зашел с автоматом. Подъехали машины, начали оттуда выгружать. Оказывается, что привезли из больниц людей. И значит, тут же самое. А парень, с которым мы ехали, за одним парнем, он моложе был меня. Но в такой тельняшке здоровый парняга, намного больше меня, ну, моложе меня, он мне говорил. Мы с ним ехали, значит, он говорит, что мать его в больнице. Он поднял голову и начал смотреть. К нему, значит, подошел солдат и вот так его кованым своим сапогом, значит, его так по лбу. Этот выругался, хорошо выругался. А тот понял, повторил за ним, значит, все. Повели их, этих самых. При нас их расстреляли. Ну, мы лежали лицом вниз. Когда мы встали, подходит этот и ему говорит: ком. Его отвели, положили и двое встали так. А один, в головах офицер, и начали его шомполами бить. Они ударили его раза три, он вскочил и офицеру, значит, в морду. Они выхватили пистолеты и начали стрелять. Мы его потом похоронили, правда, не в этой могиле, а в щель, там была, в этой щели. Он был, уже крови в нем не было. Но когда они стреляли, они попали своему офицеру под сердце. Его, значит, на машину, повезли, потом возвращают назад, кладут и говорят: капут. Но после нас избили хорошо. Избили. Осталось нас 20 человек. И в этой траншее мы увидели тех восьмерых, которых взяли на легкую работу. Зачем их взяли? Я так и не представляю, почему их расстреляли раньше. Ну, видно, действительно там нужно было что-то легкое сделать. И их же тут же положили, в этой траншее 9 человек оказалось.

Осталось нас 20. Как немцы потом все время, когда мы сидели, называли, «zwanzig» [нем. двадцать]. Привезли нас уже поздно вечером по темноте в тот же двор бывшего краевого НКВД и разместили. Оказалось, что это тюрьма стоит посередине, та самая внутренняя тюрьма. И разместили по камерам. По 4 человека в каждую камеру, четыре койки там, все это самое. Назавтра есть не давали, то есть мы больше суток ничего не ели. Назад наутро нас опять погрузили, тоже не кормя, и повезли туда досыпать. Мы не успели все засыпать ночью. Досыпали. Потом привезли в тюрьму. Оказалось, что кроме тех двадцати, которые были на ямах, там было всего вместе с нами 60 человек. Там были портные, сапожники, слесаря. Ну, такие вот квалифицированные работы, шапочники. Они обшивали немцев там потом. Я там [был] четыре месяца, я видел, как они там работали. Мы же вот, несколько человек, которые не имели специальности. Одни, значит, там работали при кухне, таскали там разные. А мы, я и еще пять человек, шесть человек [всего], мы рано утром, до шести утра обычно это было, нас выпускали в тюрьме. Мы проходили в этом здании, которое было уже СД. Там немцы жили, там же у них и кабинеты были. Они выставляли сапоги, принадлежности все эти самые. И мы, значит, чистили сапоги. Но поскольку мы старались подольше чистить, потому что обычно в шесть часов из тюрьмы практически каждый день вывозили людей.

ЕЛ: И что?

БК: Вывозили людей, значит. И мы видели, как их грузили, и прочее. И мы старались прийти после того, как их увезут, чтобы не попался сам. Потому что иначе тебя могли в любой момент, ну, не понравился или чего-то там, или еще чего-нибудь. Там ведь как было: человеку там одному, я помню, таскали мы тяжелые, эти самые, бумагу, такие деревянные решетки, и упало на ногу. Он захромал, а на другой [день] они его увезли, или чем-то не понравился. А если не повезли, то хорошо, что они потом стукнут. Именно в это время. Поэтому, вот, это самое, через какое-то время…

[Конец кассеты 2. Кассета 3: в кадре Борис Львович Каменко]

ЕЛ: Интервью с Борисом Львовичем Каменко проводит Елена Леменева.

БК: Через какое-то время, через несколько дней, туда завезли еще одну группу евреев. Но уже немного, несколько десятков, это собрали по селам. Их тоже вывезли в этих машинах на расстрел. Через пару месяцев, потом, туда вывозили людей из тюрьмы. Брали тех, кто сидел, в том числе и мы сидели на третьем этаже. Убирали людей. Но через приблизительно месяц туда собрали большую толпу, больше 100 человек цыган. Они провели ночь не в тюрьме, а прямо во дворе, и наутро их вывезли тоже. Потом, когда уже массовых не было, делалось так: утром переводчик тюрьмы Николай Энгель[858] и с ним два полицая, которые охраняли нас, ну, тюрьму охраняли. Они ходили рано утром, около шести часов, ходили по камерам, открывали дверь: ты, ты — все, следующая камера: ты, ты.

ЕЛ: По какому принципу?

БК: А, по-моему, никакого принципа не было. Я даже не представляю какой. Ну, вот так. Ну, по какому принципу меня чуть не вывели, я потом расскажу. Но там [когда позже чуть не вывели Б. Каменко] действительно был какой-то принцип, хоть какой-то. И их, значит, выводили. И вот несколько раз я так попадал, когда не чистили сапоги. Обычно мы в это время убирали, чистили. Вот, кормили нас таким образом: утром давали пайку хлеба, грамм 200, наверное, горелого. Когда наши отступали, но я не знаю, то ли немцы разбомбили, при бомбежке это получилось, или наши подожгли, но сгорел элеватор, поэтому, значит, зерно брали нам, это самое, хлеб давали утром, давали эту пайку на целый день.

ЕЛ: А сколько это было? Сколько было в пайке?

БК: Грамм 200. Вот, и утром давали кружку, как они называли, «чая». Но это был кипяток без ничего. Кипяток. Днем давали такую мисочку, ну, как говорили эти полицаи, «борщ». Это было мерзлая, видно, та, что осталась, свекла и капуста. Больше ничего: ни мяса, ни картошки, конечно, ничего там не было. Хлеба уже больше не давали. И вечером здесь давали тоже кружку «чая». Вот так кормили. Ну, раза два-три в этих вот двориках, которые, я говорил, для прогулки, там были немецкие кухни, которые для них готовили. Раза два-три мы там, значит, дрова готовили. Они нам давали гуляш. Это вот я до сих пор помню, что это такое было по сравнению с той пищей. Мы там грузили бумагу, потому что там много шло бумаги, в этой команде. Была еще пропагандистская команда СС, которая все эти плакаты делала, развешивала