такая работа. Значит, нас полицейский туда водил. И мы там работали. Меня и этого вот Лехеля, значит, женщина, там двор большой, там несколько домов во дворе было, огромный двор. Значит, женщины из этих домиков носили иногда нам поесть чего-то. Иногда кусок хлеба давали, иногда борщ какой-то принесут. А когда я мыл пол на втором этаже, там в камере сидела одна женщина. Она меня, значит, спрашивает: «Ты выходишь? А куда ходишь?» — «Я вот туда». — «А, так я с этого дома. Передай, пожалуйста, мужу, что я здесь». Ну, я пошел, нашел мужа, передал ему это. По двору мы ходили свободно, этот нас видел охранник. Он мне записочку передал и карандашик, и бумажку ей. И так вот раза три я передавал бумагу, эти записочки. Один раз, значит, мужа не оказалось. И я передал эту записочку соседке. Потом оказалось, что соседка-то ее и выдала, эту женщину, что она агент КГБНКВД. Значит, ее посадили. И ей тут и передал. Она тут же пошла и передала в гестапо, СД. На другой день это было, 5 декабря, суббота, нас вызвали на допрос. Допрашивал начальник тюрьмы Шмидт, старший следователь тюрьмы Эрентроп[865], ну и русский переводчик. Пару раз стукнули дубинками нас резиновыми. Мы отпираться сначала стали: знать не знаем, ведать не ведаем. Ну, стукнули [нас]. Открылась дверь, и появляется эта женщина: что нам отпираться-то уже было.

ЕЛ: Какая?

БК: Которой я отдал эту записку…

ЕЛ: Соседка?

БК: Да, соседка. Значит, ее туда привели, и нас заперли уже в тюрьме и не выпускали никуда весь этот день. Спасло нас то, что ночью менялась охрана тюрьмы. И новые, когда пришли они, не знали об этом. И утром, как обычно, нам открыли дверь, в воскресенье, чтобы мы пошли чистить сапоги. А двор был переделен стенкой, потому что там г-образное здание. Длинную часть занимала СД, а короткую часть — штаб военно-воздушных сил. Именно так они охраняли. И между ними, значит, была калитка. И эту калитку мы когда-то чистили, там канализация, которая была в этом штабе, проходила. Там надо было чистить, мы замок этот самый выкинули туда, в канализацию. Сломали и выкинули. И знали, что калитка открыта. Мы, значит, выскочили. А это первый снег пошел в этот день. Значит, выскочили мы во двор военно-воздушных сил. Там ведро и песок был. Мы, значит, набрали песок. И через калитку открытую вышли туда ночью, там охраны не было. Там будка такая стояла, такая, как у нас в кино, жандармские будки разрисованные, знаете, вот такая. Но там, видно, холодно было, он ушел. Да они и не очень охраняли, эти военно-воздушные силы. Мы перебежали через дорогу. Город я хорошо знал, и в парк. А парк, как в южных городах, он огромный, он начинается с этого конца города и кончается на том конце города. Ниже по этому парку никого не было. И побежали к знакомым этого парня, Исаака Лехеля. И два дня пробыли у них на сеновале, и они нас подкармливали. Потом оказалось, уже когда наши пришли [части Красной армии освободили город] и прочее. Когда уже некоторых [коллаборационистов] поймали, [то оказалось, что] полицейские, оказывается, эти два дня нас ловили. Им здорово попало. Они нас ловили по дорогам, а потом бросили: нет и нет. А мы на третий день ушли. Но мы с ним [с товарищем] разошлись, я ушел в село. Это километров 20–25, Старомарьевка[866] такая. Я не рассказал, что, когда мы там убирали, я на столе у начальника тюрьмы увидел паспорт — Павлик Александр Александрович. Что интересно, [18]96-го года рождения, представляете. Но там было много хлорки, я подтер, и из 96 сделал 26. Ну, то есть девяточку [исправил]. Но там было видно. Вот с этим паспортом я бегал, на всякий случай держал. Интересно, что этот Павлик Александр Александрович, потом выяснилось, был священник, который отказался служить молебен за победу немецкой армии. Патриарх дал распоряжение, значит, по всем церквям ни в коем случае такой молебен не служить. И вот он отказался при немцах служить молебен. И вот туда [в тюрьму] его забрали. И я, значит, в этой Старомарьевке. Я там работал на молочно-товарной ферме, ухаживал за молодняком, выгонял его поить и прочее. Зима была, декабрь. Потом вдруг мне сказали, что тебе нужно идти в райцентр и зарегистрироваться. Я пошел, дал этот паспорт. Одна девчонка там, две девушки были там. «А паспорт поддельный». Я говорю: «А чего так?» — «А нас учили». Я говорю: «А где это вас учили, в НКВД, что ли?» Другая подошла, хорошая девчонка. Потом она посмотрела, говорит: «Да нет, настоящий паспорт». И отпустили меня. Прошло с неделю, вдруг мне говорят: к старосте приехали два полицейских и про тебя спрашивают, сидят сейчас у него и выпивают. Ну, у меня при себе ничего не было, стеганка такая вот, ватник. И я, значит, тут же самое успел ухватить, ну, украл просто-напросто буханку хлеба у хозяев и ушел.

ЕЛ: У кого вы там жили?

БК: У крестьян, колхозников.

ЕЛ: А что вы им сказали? Откуда вы?

БК: Я говорил, что я, в общем, из ПТУ [профессионально-техническое училище]. Там этих пэтэушников везли откуда-то, и, когда немцы пришли, их тут всех больше некуда было везти. Они все разбежались. И поскольку я знал, что они по лесам бегают, то я говорил, что я из этих, пэтэушников. Ну, мне было… Я в тюрьме, мне 19 лет было в тюрьме. И значит, я пришел уже поздно вечером в город. Пришел я в город, пошел прятаться к одному учителю, потом оказалось, что этот учитель… вам рассказывать, нет?

ЕЛ: Конечно.

БК: У нас был учитель физики в школе, мой учитель физики — Владимир Корнилович Стаханов. Как он говорил, ну, вроде подтверждали, что это двоюродный брат знаменитого Алексея Стаханова[867]. Но, поскольку такой брат, он у нас был на очень хорошем счету, во всем городе его знали хорошо, общественник был и прочее. Вот я к нему и прибежал. Он жил в отдельном домишке, тоже там. А Ставрополь, он весь почти был такие вот домики.

Значит, стучусь. Выходит его жена. Она меня знала и говорит: беги быстрее, у нас полиция. Ну, я рванул бегом оттуда и пришел к директору школы. Он партийный был, я знал. Правда, в начале немецкой [оккупации] они пришли, сдали эти