маленько резануть надо. Если не по шее, то хотя бы отхватить сиську какой-то из них, на память и для красоты. И тогда ты увидишь, братец мой, как сразу возрастает хорватство, как вдруг все становятся усташами и как попы в церквях начинают учить, что нужно резать сербов и евреев, а не болтать про то, что все люди равны и все друг другу братья. Вот ей-богу, Радослав, я не понимаю, как мог бы какой-то еврей быть моим братом. Ну скажи начистоту, какой-нибудь Мойша или Изя, он что, хорвату брат? Не получается, хоть сто раз повторяй. Но давай вернемся к тебе. Говоришь, ты из Зеленики! Есть там у тебя кто живой? Похоже, что православные герцеговинцы спустились с гор да всех и перерезали. Ты мне можешь этого не говорить, я сам хорошо знаю. И поверь, ни в чем их не упрекаю! Потому что так, прорежая и вырезая, они сохранили самое лучшее в нашем хорватском народе. Не было бы сербских ножей и кинжалов, не было бы и усташей, а без усташей, Радослав, запомни хорошенько, нет и хорватов, и без усташей не будет их и через пятьдесят и сто лет. Хорваты в большинстве своем овцы, а мы – псы, которые этих овец стерегут, и в этом нам никто не может помочь так, как братья-сербы. Поэтому и у них должны быть перерезаны горла, чтобы прополоть, исправить, благословить. А мы свою работу знаем. Мы не станем пропалывать, мы их истребим. Потому что если их только прополоть, нас опять не будет. Да ты хоть слушаешь, что я тебе говорю?

Радослав слушал Максима, но так как у этого усташа было добродушное лицо дедушки и он все время улыбался, Раде не мог отнестись серьезно к его рассказу о резне. Да и обстановка была такой, что ничего серьезно не воспринималось. Они сидели на площади перед Городской кантиной, был солнечный день, к ним то и дело подходили какие-то знакомые Максима и приветствовали его короткими фразами: Бог тебе в помощь, Горький, будь здоров, Горький, успехов тебе, Горький, а он делал вид, что недоволен, когда его называют Горьким.

– Эх, молодо-зелено, – говорил он, – они еще не родились, когда я в окровавленных штанах сражался на Липарах[127].

Но на самом деле он не особо сердился из-за Горького. Просто его удручало то, что у них нет уважения к старшим, и он говорил, что они позже за это дорого заплатят. Он и сам когда-то был таким же, только и думал, как бы кому нагадить, как бы над кем поиздеваться, и с утра до вечера искал повод, как бы кого высмеять. Однако жизнь начала его перемалывать и поколачивать, и он потихоньку, день за днем, шаг за шагом, стал превращаться в усталого и избитого человека.

– Жизнь, мой Радослав, – это всего лишь горе за горем. Живешь и собираешь несчастья да беды и больше уже не знаешь, зачем и живешь, кроме как чтобы встретиться с еще какой-нибудь напастью. И тогда тебе все эти юнцы начинают казаться придурками, хотя ты и сам был таким. И повсюду они веселятся, хохочут, и безобразничают, и знать не знают, какие беды их ждут впереди. Берегитесь, дети мои, завтра полетят головы!

Приближалось время, когда Радославу Мориню следовало заступать на дежурство. И только он собрался идти, как Максим схватил его за руку и сказал: брось, это не для тебя – быть стрелочником, пойдем-ка со мной, я тебя отведу к логорнику Муламуичу. Радослав на мгновение заколебался, но так как не мог вспомнить ничего, что еще связывало бы его с железной дорогой, где больше не было пассажирских поездов мирного времени и регулярно ездивших пассажиров, решил пойти с Максимом. Он не сообщит об этом начальнику железнодорожной станции, бросит дорогу без стрелочника, дезертирует в условиях войны с важной государственной службы, хотя это наказывается многолетней каторгой, оставит себе пистолет, который ему выдали под расписку, пистолет, из которого он застрелил детоубийцу Йована Биелобабу, и отправится к логорнику Муламуичу в Ясеновац. Так, сам не зная почему, решил Радослав Моринь.

Поманила его в этот путь какая-то накопившаяся злоба, и убаюкивающие речи, и благодушная физиономия Максима Липовчана.

В Ясеноваце с неба лило как из ведра.

Они ввалились в корчму неподалеку от церкви, и Максим послал парнишку-прислужника в город, за логорником Муламуичем. Заказали по рюмке ракии, потом еще, официантка принесла сало и колбасу, подошли какие-то люди, которых Максим знал, и началась продолжительная посиделка, в ходе которой Радослав Моринь из стрелочника превратился в усташа. Но никто никогда не узнает, в какой момент это произошло. Известно только, что лил дождь, гремел гром и небо над Ясеновацем становилось все чернее. И из корчмы долго никто не выходил, потому что в такую погоду нет никакого толка от зонтов и плащей – сделаешь два шага, и уже промок до нитки.

За время этого долгого ливня, когда решалась дальнейшая судьба Радослава, ему удалось хорошо узнать всех трех знакомцев Максима. Самый младший еще не закончил гимназию, а звали его Кристиан Лав Пендерецки, он был юношей из солидной загребской семьи, племянником композитора Тауси-Станимировича и в самом начале войны вступил в организацию «Усташская молодежь» и потребовал, чтобы его направили в Восточную Боснию на кровавое поле битвы с бандой раскольников. Тауси-Станимировичу пришлось из Берлина через дипломата-посланнника Каше вмешаться и попросить, чтобы парня не посылали на Фочу и в Вишеград, а пристроили бы в Загребе к выполнению каких-нибудь заданий, которые охладили бы его кипящую кровь. Хотя, судя по тому, что увидел Радослав, Кристиан Лав вовсе не был молодым революционером, собиравшимся проливать кровь за хорватские идеалы. У него был высокий мальчишеский голос, он слегка заикался, когда говорил, а движения его были мягкими и плавными, как у барышни на выданье. Он сидел за столом в форме легионеров Францетича[128], а на столе перед ним лежал кинжал, на рукоятке которого была мастерски вырезанная свастика.

– Кики, друг мой, передай-ка ты мне свою зубочистку! – насмехался над ним Максим и, схватив кинжал, подцеплял им кусочек сала, мгновенно отправлял его в рот и облизывал кончик ножа.

А Кристиан возмущался, как возмущается неуклюжий подросток на уроке физкультуры, когда распоясавшиеся одноклассники стащат у него спортивную тапочку и швыряют ее друг другу в физкультурном зале. Потом он тихо заскулил и потянулся за кинжалом, который получил из Берлина в подарок от своего дяди Тауси-Станимировича, но Максим принялся тыкать им в его