Йосип Биелич. А под конец еще объяснил ему, что он происходит от самых расово чистых хорватов-католиков, потому что самим фактом своего рождения как боснийский мусульманин относится к чистейшему ответвлению древнего хорватского племени.

– Прекрасно, – произнес уже порядком подвыпивший Максим, – это прекрасно, что ты чист, но все-таки прожить столько лет евреем, а теперь вдруг оказаться неевреем, это, парень, у меня в голове как-то не укладывается.

– Это все равно как капусту назвать цветной капустой, но она так простой капустой и останется.

– О господи, да при чем здесь капуста. Люди – это то, что они о самих себе думают, а вот я, например, думаю о тебе, что ты жид.

– Максим, мать твою, да ты просто пьян.

– Знаешь, как говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

– Ну, тогда ты меня обидел! Я не еврей.

– Именно еврей, если бы был не еврей, то сказал бы как я, что ты не жид.

– Хорошо, Максим, я не жид.

– А я тебе скажу, что ты жид, но ты не бойся. Я тебе ничего не сделаю.

– Да что же ты можешь сделать расово чистому хорвату и готу!

– Могу выебать его расово чистую жидовскую мать.

Эту последнюю фразу Максим сказал спокойно, с улыбкой, негромко, и показалось, что на самом деле он вовсе не пьян. Если бы Радослав не понимал их слов, то по выражению лица Максима подумал бы, что тот произносит какие-то теплые отцовские слова. Усы у него опять торчали вверх, глаза молодо блестели, и снова стало казаться, что он прекрасно ладит с молодежью.

Йосип Биелич молча смотрел прямо перед собой. Его лицо было совершенно бледным, нижняя губа дрожала, казалось, он вот-вот расплачется.

Максим улыбнулся, схватил кинжал Кристиана и подцепил им кусок колбасы:

– А ты, Кики, детка, любишь нашего Йосипа, нашего Йосика, и тебе, поди, не по душе все, что дядя Максим здесь про него насрал?

– Да нет! – неожиданно весело прощебетал Кристиан Лав Пендерецки.

– Вот и правильно! Дружба для усташей – самое важное. Товарищ всегда товарищ!

Тут открылась входная дверь, и в корчму вошли логорник Муламуич и посланный за ним мальчишка на побегушках.

– За отчизну! – прорычал он, весь мокрый.

– Всегда готовы! – вскочили все, кроме Максима.

Максим улыбнулся и раскинул руки:

– Смотри-ка, брат Эшреф, где тебя носит, Босния ты наша гордая!

Все обнимались и целовались, но Радослав сразу заметил, что логорник Муламуич в плохом настроении. Смотрел сквозь него, будто и не узнает, да и то, что за столом сидело еще трое парней, было ему явно не по душе. Если он что-то и говорил, то обращаясь лишь к усташу Максиму, будто других рядом нет.

Выпив пару рюмок ракии, он рассказал, что сегодня произошло в лагере.

Заключенный Иван Црнопапич, крещеный еврей и коммунист из Митровицы, той, которая в Среме, пожаловался на боли в желудке. А кто поверит еврею, да притом коммунисту, что у него болит желудок! Но доктор Эггерман, на свою и нашу беду, поверил и позвал Црнопапича явиться на осмотр. Велел ему снять рубашку и лечь на стол, а сам принялся щупать его живот. И тут Црнопапич схватил его за горло.

В таком виде они вышли из амбулатории, одной рукой Црнопапич вцепился в голову доктора, в другой, совсем рядом с шеей доктора, у него был шприц с иглой, и так они пошли вдоль стен бараков. Црнопапич требовал, чтобы его выпустили из лагеря, не то он убьет доктора Эггермана.

А Эггерман-то, мать его так, немец, чистокровный, родом из Дрездена! Кто его знает, как и почему он стал работать в лагере, но одно ясно – с его головы не должен упасть ни один волос.

И весь этот цирк с Црнопапичем закончился только недавно! Майе Буждон каким-то образом удалось подкрасться к нему со спины и выстрелить в голову. К счастью, он не успел кольнуть Эггермана шприцем, хотя немец, сука, это заслужил – кто так ведет себя в усташском лагере!

– Ну и ну, – изумился Максим, – надо же, крещеный еврей! Разве не говорил я, что им нельзя верить? Раз еврей, значит, навсегда еврей, ты, Кики, друг мой, согласен?

Кристиан Лав Пендерецки не ответил. Он смтрел усташу Максиму Липовчану прямо в глаза, словно хотел его загипнотизировать, а может, даже и убить. Максим нервно усмехнулся, отвел взгляд и резко протянул руку к кинжалу Кристиана.

– Прекрати! – крикнул тот своим звонким девичьим голосом.

– Дай мне зубочистку, а то пожалеешь, – посерьезнел Максим.

Логорник Муламуич пока еще только смотрел, не вмешивался, но поскольку борьба продолжалась и Кристиан не хотел отдавать свой кинжал даже после того, как сам усташ Бучоглавый сказал «дай», а потом – «дай зубочистку», Муламуич, не глядя на Радослава, спросил его:

– Кто из них двоих прав? Только без мудрствования, скажи, кто прав!

– Никто.

– Не может быть, чтобы никто. Кто прав?

Радославу не нравился этот молодой парень с девичьим голосом и движениями педика, баловень из богатой загребской семьи, которому дядя посылает из Берлина нацистские кинжалы. Таким заносчивым молодцам, соплякам, которые ведут себя вызывающе, но при этом всегда знают, что в случае опасности их задницу обязательно спасут отцы и дяди, Радослав бы мог рассказать, что когда-то давно и у него был сын, и тот сын сейчас был бы жив, если бы Радослав был богат так же, как их отцы.

– Прав Максим.

– Что ты сказал, кто прав, какой Максим?

– Усташ Максим Липовчан прав!

– Э, вот это я рад слышать. А теперь скажи уста-шу Кристиану Лаву Пендерецкому, чтобы он передал усташу Максиму Липовчану кинжал, а в противном случае он будет наказан!

Но Кристиан не дал кинжал ни после того, как Радослав повторил приказ логорника, ни даже после того, как Радослав ударил его по лицу. Глаза Кристиана в тот момент наполнились слезами, но кинжал он не дал.

– Ладно, ладно, – сказал логорник Муламуич, – но это неповиновение мы усташу Пендерецкому запомним.

Тут ситуация вроде бы успокоилась.

Максим на Кристиана больше и не взглянул, потом в какой-то момент Биелич, правда очень стыдливо, попробовал начать разговор, но никто из тех, к кому он обращался, ничего ему не ответил. Когда Радослав хотел что-то сказать, логорник схватил его за руку, и он прикусил язык. Слова Биелича повисали в воздухе, сам он выглядел как утопающий, но за что бы ни схватился, все тонуло вместе с ним.

Эта пытка молчанием продлилась почти два часа. Три-четыре раза Кристиан и Биелич вставали, чтобы