списывали их в доход местного бюджета (Ярославская, Омская, Челябинская об., Армянская ССР, Красноярский край и др.); вредители из органов земледелия и здравоохранения тормозили расширение сети мясо– и молочноконтрольных станций, умышленно создавали очереди к контрольным станциям, заставляя колхозника по суткам и больше ожидать в очередях проверки продуктов[478].

Список продолжался, однако сложность состояла в том, что ни у муниципалитетов, ни у колхозов не было стимула вкладываться в структурные улучшения на рынках. Они и без этого были очень прибыльны. Благодаря имевшим разрешения на торговлю крестьянам, продавцам кустарных товаров и многочисленным гражданам, платившим разовые сборы за лоточную торговлю, базары ежегодно приносили в муниципальную казну сотни тысяч рублей (в 1934 году в Москве они принесли более трех миллионов)[479].

Если обращать внимание только на зафиксированные в официальных документах негативные моменты, легко упустить из вида те модернизационные изменения, которые действительно произошли за десятилетие. В Москве, городе-витрине, центральные рынки, несомненно, стали более «культурными» в том смысле, что там были построены крытые торговые павильоны и улучшились санитарные стандарты[480]. Еще одним заметным изменением, также связанным с санитарией, было исчезновение после 1935 года с большинства городских рынков скота. Несмотря на массовый забой с 1929 по 1932 год, вплоть до середины десятилетия на продажу животных приходилась четверть всего объема рыночной торговли, однако впоследствии этот коэффициент очень быстро сократился в связи с несколькими независимыми тенденциями. Первой из них была ликвидация частных скупщиков скота, успешно проведенная властью в середине десятилетия, – достижение, которое следует, вероятно, отнести к репрессиям. Во-вторых, значительное увеличение охлаждающего оборудования на рынках способствовало продаже мяса, которое крестьянам стало легче перевозить. В-третьих, хотя в 1930-х годах городские рабочие и возобновили свою сельскохозяйственную деятельность на заводских хозяйствах и участках, цыплят и кроликов для них обычно поставляли именно профсоюзы. Наконец, возможно, именно в этой сфере материальная культура стала сдвигаться в сторону крупных городов. Несомненно, к концу 1930-х годов увидеть корову в городском дворе можно было реже, чем за десять лет до этого [Дихтяр 1961: 415; КегЫау 1968: 143][481].

Социалистическая трансформация сельскохозяйственных рынков была достаточно сложной сама по себе, но уличные базары традиционно подпитывали и другие виды мелкой торговли. В частности, для городских жителей базары издавна были местом приобретения одежды и недорогих хозяйственных товаров, и, как мы убедились ранее, базары служили источником дополнительного заработка во времена нехватки денежных средств. Признавая эту функцию, постановления 1932 года разрешили жителям продавать свои подержанные вещи на рынке (обычно в необорудованных местах в стороне от главных торговых площадей) за сбор в размере 25 копеек в день. Ближе к концу 1930-х годов доля выручки от продаж на базаре в доходах рабочих снизилась с почти 8 до 2 %[482], однако толкучие рынки оставались центром жизни и деятельности и продолжали снабжать граждан значительной долей потребительских товаров (рис. 8). В 1935 году, согласно обследованиям бюджетов ЦУНХУ[483], рабочие приобретали 28 % обуви и готовой одежды «у частных граждан или на рынке», и обнаруживались некоторые признаки – вероятно, менее надежные, чем бюджетные обследования, но принимаемые всерьез высшими эшелонами власти, – указывающие на то, что это обстоятельство могло преуменьшать роль рынка. Один из примеров, который фигурировал в политических докладах, касается рабочего общежития в Челябинске: углубленное исследование потребительских привычек показало, что 512 из 706 жителей купили последнюю приобретенную пару обуви на базаре[484]. Огромный московский уличный Ярославский рынок в 1930-х годах был, по всей видимости, самым посещаемым в СССР местом: в 1935 году по субботам через него проходило порядка 300 тысяч покупателей [Shearer 1998: 124][485].

Несложно составить образ базара 1930-х годов. Что касается атмосферы, самое сильное впечатление на чиновников производила толчея, толкотня и повсеместная многолюдность, в связи с чем толкучки и получили свое традиционное название [от укр. толчок][486]. В остальном их отличительной чертой были толпы лоточников, которые, подобно описанным в четвертой главе «тротуарным торговцам» в 1928 году, стояли рядами или занимали любое свободное место, выставив напоказ свой небольшой ассортимент товаров. Неясно, зазывали ли они покупателей, как в 1920-х годах, или стояли молча, как в 1991 году, – но они с неизбежностью выходили за пределы территории, отведенной для торговли с рук в соседние переулки и на соседние улицы[487]. У каждого базара собирались бедные старики, торгующие семечками и старыми столовыми приборами. Помимо этого, лоточники продавали буквально все. Вот как бывший кулак Аржиловский описывал в дневнике базар в своем городе:

12 января 1937 года. В городе переживают по поводу нашего движения к социализму, поэтому толкучку передвинули на окраину, и система частной собственности теперь доживает там последние дни. Люди идут туда и тащат с собой все, что можно продать. Если у вас есть деньги, вы можете купить все, что угодно. Жизнь там свободная, там нет ограничений. Как на это ни смотри, этот рынок полезен и для предложения, и для спроса [Garros et al. 1995: 137].

Рис. 8. Базарный день на рынке в Центральном сельскохозяйственном районе, 1933 год. Фото предоставлено Российским государственным архивом кинофотодокументов (РГАКФД)

За исключением районов, охваченных голодом в 1921–1922 и 1931–1933 годах, описание Аржиловского совпадает с описаниями других блошиных рынков первых сорока лет советской власти.

Кажется очевидным, что именно то, что отталкивало советских чиновников, привлекало к толкучкам народ. Ближе к концу 1930-х годов, когда вопрос выживания уже не стоял так остро, советские граждане посещали рынки не просто из необходимости, но и для развлечения. Местные власти пытались получить выгоду от развлекательной функции рынков, одновременно пытаясь удержать ее в официально очерченных, «культурных» границах. Поэтому ответственные за рынки в Молдавии, Магнитогорске и Днепропетровске могли с гордостью привести в пример кабаре, выступления кукольного театра и цирковые труппы, которые регулярно давали представления на сцене местного рынка[488]. Посещение таких выступлений обходилось дешево, и, конечно, они привлекали зрителей; помимо этого, именно непринужденная, раскрепощенная атмосфера, создаваемая лоточниками, способствовала тому, чтобы покупатели проводили на базаре весь день. Именно там, в среде «новых потребителей» времен сталинизма, возникали потребительские субкультуры, в частности, на молодежном рынке джазовых пластинок[489]. Кроме того, там можно было посмеяться над продукцией новой советской массовой культуры или заработать на ней. Наиболее ярким олицетворением анархических и карнавальных черт таких рынков был И. А. Славкин, завсегдатай Ярославского рынка в предвоенные годы. Славкин бросил карьеру юриста и присоединился к активно развивающейся индустрии создания бюстов и портретов Ленина