Как и в годы Гражданской войны, приведению в силу постановлений о спекуляции мешало чувство справедливости, из-за которого сотрудники правопорядка не желали всерьез преследовать мелких торговцев. Говоря словами одного прокурора из Днепропетровска: «За какую-то мелочь – пару ботинок или несколько метров шнура я никого судить не буду!»[501] В попытке преодолеть это неприятие обязательного вынесения приговоров Наркомат юстиции и Генеральная прокуратура СССР выпустили ряд уточнений: покупка и перепродажа водки, школьных учебников, монет или гособлигаций действительно квалифицировалась как спекуляция и подлежала соответствующему преследованию по закону[502]. Некоторые чиновники принимали эти распоряжения за чистую монету. В одном из последующих докладов об этой практике, поданных в прокуратуру, отмечаются значительные региональные различия в отношении чиновников к частному обмену[503]. Тем не менее один фактор кажется универсальным: после того как в 1934 году был упразднен Рабкрин, ни одно из ведомств, напрямую участвующих в обеспечении правопорядка в сфере неформальной экономики, не хотело брать на себя ответственность за ее искоренение. Милиция и прокуратура выступали за налогообложение как основное оружие государства против черного рынка, и обычно они просто пытались переместить базары на окраины города, которые находились за пределами их юрисдикции. Чиновники, ответственные за рынки, и муниципальные финансовые отделы были склонны либо призывать милицию к более жесткой борьбе против неформальной торговли, либо напротив – махнуть рукой и пренебречь исполнением закона в пользу сбора платежей[504].

Ограничения возможностей уголовного преследования ожидаемо объединили политических лидеров вокруг проверенной временем альтернативы – внесудебных репрессий. С 1932 года и вплоть до немецкого вторжения рынки крупных городов подвергались неоднократным рейдам и «административным» операциям, кульминацией которых стали кровавые «массовые операции» 1937–1938 годов. Например, в первой половине 1934 года за спекуляцию было арестовано 58 314 человек, но помимо этого из «крупнейших городов» Советского Союза было депортировано примерно 53 000 безработных мелких торговцев, «которых нельзя было привлекать по закону от 22 августа 1932 г.»[505]. В конце 1935 года наркоматы финансов и внутренней торговли выступали за еще один раунд «особых временных мер и административных репрессий», чтобы избавить крупные города от «злостных спекулянтов, умело избегающих судебной ответственности»[506]. В июле 1936 года Совнарком тайно уполномочил НКВД выдворить по 5000 «спекулянтов» из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска и (после прошения от региональной партийной организации) Днепропетровска в «дальние части Союза»[507]. Получается, что (подобно ситуации конца 1920-х годов) массовым операциям 1937–1938 годов, в рамках которых мелких торговцев и бродяг высылали в трудовые лагеря или расстреливали, предшествовал ряд эпизодов террора меньшего, «административного», масштаба и менее жестокого характера[508].

Несмотря на все это, при формировании подхода властей к городским лоточникам наряду с репрессиями не менее значимыми инструментами оставались налогообложение, терпимость и «социалистическая модернизация». Примером тому служит попытка рационализации блошиных рынков посредством их разделения на отделы, которая проводилась с 1938 по 1940 год и которую с большим энтузиазмом поддержали власти Москвы после войны[509]. Чиновники вновь попытались отвлечь людей от занятия уличной торговлей, предоставляя альтернативные каналы для сбыта ненужного имущества. Власти неоднократно призывали организовать больше «пунктов скупки» и «комиссионных» магазинов для продажи в них личных вещей граждан за определенную комиссию, а также пытались заставить магазины принимать возврат[510]. Базируясь на представлении, что люди торгуют на толкучках, потому что у них есть вещи, от которых они хотят избавиться, эти меры были нацелены на «добросовестных» лоточников, а не на спекулянтов, скупающих вещи с целью перепродажи. Однако, хотя в конце 1930-х годов на крупнейших блошиных рынках и были организованы «пункты скупки» и комиссионные магазины, мелкую домашнюю утварь, которая была самым ходовым товаром на этих рынках, туда если и принимали, то с неохотой[511].

В основе мероприятий, направленных на замену толкучек иными торговыми площадками, также лежало представление о том, что люди занимаются куплей-продажей на таких рынках только из-за нужды и охотно предпочтут им более обыденную атмосферу обмена. Однако это предположение не подкреплялось никакими свидетельствами. Толкучки преобладали потому, что и покупателям, и продавцам они предлагали шанс, если не возможность, выиграть от субъективных различий в оценке стоимости товаров. Планировалось, что с 1939 года сеть пунктов скупки будет расширяться. На деле в начале 1940-х годов она серьезно сократилась из-за растущего разрыва между фиксированными закупочными ценами на этих пунктах и рыночными ценами. В начале 1945 года государство повысило цены в комиссионных магазинах, чтобы те отражали рыночную стоимость, однако на пунктах скупки товары продолжали предлагать по прежним низким. Неудивительно, что в эти места товары поступали чрезвычайно медленно. Утверждалось, что к 1946 году в стране осталось всего 500 редко используемых комиссионных магазинов, поскольку «значительное количество граждан продают лично принадлежащие вещи на рынках»[512].

Базары пострадали от дефицитов с 1938-го по 1941-й не меньше, чем магазины. Растущий разрыв между «потребительским фондом» граждан и рублевой стоимостью доступных товаров в магазинах социалистического сектора с неизбежностью приводил к росту рыночных цен как на продукты питания, так и на непродовольственные товары. В связи с этим на долю рынков приходилось все больше потребительских расходов, и эту тенденцию укрепили не только избыток денег в обращении, но и разразившаяся война[513]. Агрессивное нападение СССР на Финляндию усугубило экономические трудности страны и подпитывало страх перед «великим голодом», который то и дело всплывал в разговорах городской и сельской бедноты. В большом докладе о спекуляции, подготовленном Генеральной прокуратурой СССР, было указано, что уже с самых первых дней мобилизации граждане начали запасаться продовольствием, особенно такими продуктами длительного хранения, как крупы, сахар, соль и растительное масло. К 1940 году за накопление запасов продуктов питания или скармливание продовольственного зерна скоту уже грозило лишение свободы. Например, в Рязанской области один крестьянин средних лет был приговорен к семилетнему заключению за то, что делал запасы керосина, мыла, сахара, соли и ниток, «создавая очереди у деревенского кооператива [сельпо]»[514].

Как было показано в пятой главе, приближение кризиса всегда приводило к попыткам централизовать контроль над основными продуктами питания и потребительскими товарами, а также защитить благополучие столичных потребителей за счет ущемления жителей регионов. Те же опасения по поводу доступности товаров и по поводу общественного порядка в Москве, которые привели к принятию в апреле 1939 года тайного постановления о разгоне ночных очередей, нашли выражение в нескольких приказах об ограничении лоточной торговли на столичных базарах. К августу 1940 года Центральный комитет и Совнарком приняли постановление «о ликвидации торговли с рук промышленными товарами на