Ивана, в этом сомневаться не приходилось. Пуховецкий решил выяснить, куда же теперь направляются его нежданные спасители.

– А что же, не хочется, пане, думается мне, с большой добычей в поход идти? Тем более далеко, в саму Польшу. А лучше бы сейчас, мосцепане, подуванить ясырь да в Крым?

– Того нельзя, есаул! – строго заметил Чолак. – Сам хан в поход идет! Там ясырь будет – здешнему не чета. Каждый по двадцать человек в Ор приведет, а мурзы и по сотне. Нам туда идти надо – а то кто за нас долги заплатит?

– Долгов, есаул, очень много! – поддержал Сагындык – Если в поход не ходить, добычу не брать, то всех лошадок хан на себя возьмет, и кибитки возьмет, весь ясырь, а может и женок заберет. Мы хану много должны, с чего платить?

– Ну, коли меня держаться будете, в поход со мной пойдете и к атаману доставите – не пропадете! – успокоил ногайцев Иван – Будет вам ясыря на всю вашу жизнь, вы низовых знаете: шутить не любим. Знай, ляше, где твое, а где наше! Нам и хан крымский не указ. Мы с вами на степи: вы, ногаи, да мы, казаки, а что в Крыму за выдумки – то нам и под седлом не жжет. Так ведь, братчики? За султана турского кому охота пропадать, коли кто в гарем его не хаживал? А туда, говорят, никого из нашего брата не пущают, покуда чего не отрежут. А куда же, ваше панство, вы сейчас направляетесь?

– Идем с мурзой Хмельницким на ляхов, да только идти ли… – с большой грустью ответил Чолак после долгого молчанья, затянувшись несколько раз.

– Отчего же не идти?

– Знаков плохих уж очень много!

– А каких же? Москалей побить – поди плохой знак!

– То хорошо. А вот другое много – плохо, совсем плохо. Сперва сестричка у меня пошла в балку по ягоды, да и пропала совсем. Пошел брат младший ее искать, а она… Да расскажи, Сагындык…

Добродушный Сагындык помрачнел, закачал головой и замолчал на какое-то время. Потом, на смеси ногайских и русских слов, он поведал такую историю. Сагындыка, как не самого младшего, но самого безотказного из братьев, отправили на поиски сестры. Осложнялось дело тем, что пропала сестра в глубокой балке, неподалеку от древней усыпальницы, пользовавшейся не совсем хорошей славой – прямо сказать, было во всей балке, а тем более в самом мавзолее, нечисто. И вот, пока весь юрт направлялся бить москалей и брать ясырь, несчастный Сагындык рыскал по заросшей кустарником балке, куда невозможно было спуститься на лошади, да кормил комаров в плавнях. Он было совсем отчаялся разыскать пропавшую, но вот, когда уже стемнело, услышал из кустов громкий шум ломающихся веток, хрип и визг: кто-то гнался за кем-то, и не мог догнать. Конечно, всего вероятнее было, что какой-то хищник, волк или медведь, гонит свою жертву – оленя или кабана – через кусты. Но Сагындыку приходилось хвататься за каждую соломинку, и он тотчас же присоединился к погоне. Но двигался Сагындык не настолько быстро, чтобы догнать бегущих, а потому ему лишь оставалось идти за ними по следам да сломанным веткам. Наконец, когда ногаец уже окончательно устал, перемазался с ног до головы ядреной овражной глиной и отчаялся не только кого бы то ни было поймать, но и самому уйти живым из проклятого оврага, он вышел на поляну, настолько красивую в лунном свете, что сердце сжалось от восторга. На другом краю поляны стоял мавзолей – тот самый, что снискал себе такую печальную славу. Набожный и суеверный Сагындык прочитал молитву, и хотел уже обойти дурное место сверху по склону, но тут он услышал из самой усыпальницы какие-то звуки. Теперь он уже обязан был идти в мавзолей, чем бы ему это не грозило. Потерять сестру, или душу сестры, казалось ногайцу гораздо большей угрозой, чем потеря собственной жизни. Качаясь и изгибаясь во всех суставах еще больше, чем обычно, Сагындык направился к мавзолею. Каких только страхов не натерпелся он по дороге, но главное ждало его впереди. Подойдя к красивому каменному зданию, он увидел, что дверь его, дубовая, покрытая изящной резьбой с изречениями пророка, почти не изменившаяся за те сотни лет, что она простояла – эта дверь была распахнута, и, тоскливо скрипя, болталась на ржавых петлях под легкими порывами ночного ветра. Почти разваливаясь на части от страха, ногаец зашел внутрь. Луч лунного света, падавший из небольшого оконца, освещал крутившиеся от ветра высохшие листья, в каменной палате было свежо и тихо, но совершенно темно. Не помня себя, Сагындык шаг за шагом пошел вперед, пока, наконец, не уткнулся в каменную стенку. Глаза его привыкали к темноте, но все же пока не настолько, чтобы различать что-то кроме дверного проема и луча света из оконца. Наконец, когда он уже успокоился и не ожидал увидеть чего-то интересного в этой старой развалине, взгляд Сагындыка наткнулся на фигуру человека, точнее говоря, человека давно умершего. Скелет сидел в кресле, и вся фигура его изображала покой и смирение перед лицом времени. Его поднятые вверх руки казались неестественно длинными, но только из-за того, что продолжением рук были цепи, поднимавшиеся к потолку. В остальном же облачение скелета ничем не отличалось от убранства какого-нибудь богатого ногайского мурзы: шлем, кольчуга и сабля. Успокоившись и подойдя поближе, Сагындык увидел, что все вооружение древнего война было такой хорошей работы и настолько изящно, что могло быть сделано только в старые, лучшие, чем нынешние, времена. Ногаец упал на колени, тем более, что приходило время вечерней молитвы, и поблагодарил всевышнего за то, что довелось ему, Сагындыку, побывать в усыпальнице такого великого война, и попросил Аллаха не наказывать его за дерзость. В это самое время откуда-то раздался шорох, и Сагындык заметил, что в мавзолее имеется вторая комната, в которую ведет невысокая, незамеченная им до сих пор дверца. Могильный холод веял оттуда, но Сагындык шагнул прямо в дверной проем. И тут случилось неожиданное: из тесного проема дверцы прямо на него выбежал самый настоящий русский поп, обернутый, как и принято у попов, в красивый расписной халат, с топорщащейся в разные стороны светлой бородой и, как показалось Сагындыку, с кадилом. Поп оттолкнул ногайца так, что он упал на каменный пол мавзолея и пребольно ударился, и был таков. Ночь, лунный свет, мавзолей, скелет в роскошных латах, наконец, и сам поп начали казаться Сагындыку частью недоброго сна, от которого он никак не