Послезавтра с утра позвонил Яков:

– Мамашке плохо.

– Что случилось?

– Э-э… Вроде голова кружится, – растерянно мямлил Яша.

«Семьдесят один год, жара… перемена климата», стучало в мозгу, пока Ян бежал к Басе за тонометром.

В Пряничном Домике стояла тишина. Сквозь жалюзи ломилось июньское солнце. Ада лежала на кровати, закрыв глаза, с послушно вытянутой полной рукой. Юлька снова и снова сдавливала резиновую грушу, но цифры не менялись. Сто десять на семьдесят. Папе бы такое давление.

– Мать, как ты? – тревожился Ян.

– Ничего страшного, – с усилием ответил слабый голос.

Юля спустилась. Ян курил на балконе. Болела бабушка, болел Яков; он не помнил мать больной.

– Что делать, Юлечка? – кричал он шепотом. – Что делать?

И правда – что? Чемодан уложен, через три часа надо быть в аэропорту. Что делать, если случится страшное, непредвиденное? Вызвать «скорую»? – здесь они приезжают еще до того, как положишь трубку. Можно снова затянуть манжетку, померить давление. Можно… да мало ли что можно, когда нельзя сесть в самолет и полететь в отпуск. И сдать билеты тоже нельзя. Как никогда хотел он уехать, потому-то неистово ждал этого «послезавтра», хотя «послезавтра» давно превратилось в «сегодня», ведь он сегодня курит на балконе, со страхом прислушиваясь, что происходит у матери за закрытой дверью, и почти знает, что нет и не будет никакого отпуска, не будет Острова, и фильма тоже не будет.

Есть только наше с Юлькой сегодня.

Все обошлось – и без «скорой», и без отпуска.

Кому-то другому посчастливилось отдохнуть в их гостинице, в их номере.

Некогда было скорбеть об упущенном отдыхе – началась другая полоса: поиски жилья для матери.

Казенный дом, общежитие для стариков, являл собой огромное безликое здание с ячейками-квартирами и производил унылое впечатление, как и пальмы в холле, даже не старавшиеся походить на настоящие. Коридоры тянулись бесконечно, как во сне, с одинаковыми пронумерованными дверями по обеим сторонам. Здесь всегда, независимо от времени дня, пахло едой, но вместо аппетита запах вызывал тошноту. По коридорам медленно передвигались обитатели. Кто шел, опираясь на палку либо толкая перед собой нелепое приспособление с колесиками; других везли в инвалидных креслах крепкие женщины со скучающими лицами; третьи, покачиваясь осторожно, брели вдоль стены. Люди жили здесь в другом темпе и словно в другом времени, отличном от того, что текло снаружи. Жили заторможенно, со старческой осмотрительностью прислушиваясь к тому, что происходит у них внутри, а потому безучастные ко всему снаружи. Их взгляд оставался тусклым, равнодушным, и только губы раздвигались в экономной полуулыбке при встрече со знакомыми.

Прошедшее время, пропитанное запахом еды. Дом прошедшего времени.

Такие полнокровные и здоровые пожилые люди, как Ада, были в явном меньшинстве.

…Лица в коридорах менялись. Это происходило, когда жильцы незаметно переселялись: одни в дом престарелых – элегантное название для богадельни, короткая остановка по пути на кладбище, – другие прямиком, без транзита. Новые постояльцы, вселяясь в отремонтированные квартиры-ячейки, не задумывались о судьбе прежних обитателей – очередь на льготную квартиру подошла, надо въезжать.

Ада вселилась и сразу примкнула к какому-то русскому клубу с «богатой эстетической программой», о чем сообщала доска объявлений. Вместе с Адой переехали вещи, привезенные из Сан-Армандо, в том числе тетрадка с начатыми мемуарами. Утятница, так и не принявшая в свое пожилое лоно ни одной утки, прозябала в Пряничном Домике. Ни мебель, купленную для нее, ни сервиз Ада не взяла – во всем уюте виделась ей женская рука – та самая, которая недавно мерила ей пульс и давление.

Головокружение прошло бесследно, хотя к ней регулярно приходила медсестра с тонометром, убеждалась в его ненужности и, записав стабильные цифры, прощалась. «Ишачить» Ада перестала – теперь, наоборот, расторопная женщина с Украины «ишачила» на нее: прибирала, готовила, стирала.

Ян не мог избавиться от ощущения вины – смутного, раздражающего недовольства собой. Мать отшвырнула Дом, как избалованный ребенок – игрушку. «Хоть Яша доволен», – успокаивал он себя.

Дядька с энтузиазмом обживал дом и почти насадил сомнительный уют прежней квартиры – с переполненными пепельницами, грязными тарелками под газетой и затоптанным полом, – если б Ян не привел уборщицу. Моложавая ловкая Ядвига приходила к Басе помочь по хозяйству и взялась убирать Пряничный Домик за скромную плату, которая дядьку привела в ярость.

– Я сам уберу, чего ради платить?!

– Яша, не гоношись. Я заплачу, пока ты дом окончательно не загадил.

Ядвига приезжала раз в неделю, наводила чистоту, не задерживалась – Яков или готовил сам, или брал по пути контейнеры с едой из китайского ресторана. К Яде постепенно привык и даже стал расплачиваться сам.

Это было весьма кстати. Дом, обстановка поглотили почти все деньги. Новое жилье матери – две комнаты и кухня – требовало только самого необходимого, но – требовало; она громко и укоризненно вспоминала комод, оставленный в Сан-Армандо…

К счастью, Адой овладела новая страсть – заказы по каталогам. Она вкусила прелесть выбора вещей по картинкам, и кто мог ее винить? Она, знавшая только лицованные, перешитые платья, штопаные кофточки, простыни в заплатах и щербатые тарелки, где трещины давно стали частью узора, а пределом мечтаний были капроновые чулки – символ взрослой шикарной жизни. Теперь она могла купить все то великолепие, которое щедро разворачивал перед нею красочный каталог. Могла просто купить – без очереди, без блата, без унижений; отослать чек – и получить вожделенный предмет: полотенце, кухонные миски, вставленные друг в друга, как матрешки, полезные стельки, крем для лица, телефонный аппарат или хрустальную вазу… Лента-кружево-ботинки – что угодно для души?

Для души угодно было многое, но скромное пособие сковывало размах. «Шесть девяносто девять – считай, семь – и четыре сорок девять – это почти двенадцать рублей, – прикидывала быстро, называя доллары привычным словом, – а какая красота!» Заказала чеки со своим новым адресом, исполненным готическим шрифтом – всего за четыре «рубля»!

Новая забава, понял Ян. Чем бы дитя ни тешилось…

А своя вина не отпускала – рухнула на него внезапно, ткнула носом, и случилось это в одночасье в теплый февральский вечер, когда распакованный стол уперся четырьмя ножками в блестящий паркет: я буду здесь жить, а не вы, дразнил стол, и стулья согласно притопнули. Что – я – наделал! Все: деньги, время, силы – вбухал в дом, и мать отказалась от него, а мы не поехали ни в Париж, ни на Карибское море. Сидели на ступеньках, пили вино, и Юлька меня успокаивала: «Все хорошо».

Все было нехорошо уже тогда, хотя никто не мог предвидеть, что вселение матери будет набегом, а не жизнью – жить она предпочтет в безотрадном здании, пропахшем едой. Если он этого не понимал, то чего требовать от бесхитростной старухи Баси, недоуменно повторявшей: “Wariatka… Crazy woman, really…”, с чем Ядвига безоговорочно соглашалась.