Он всегда подписывался только буквой, точку не ставил. Ян перечитывал мейл и слышал голос Алекса. Нелепые сочетания латинских букв не только не раздражали, как прежде, но вообще не осознавались, будто письмо было написано кириллицей и пришло по почте, в конверте с маркой. Как до войны.

Алекс прав: как прежде, никогда не будет. И в этом письме сам он уже другой. Никогда раньше не пришло бы ему в голову различать людей по конфессиям, и прежний Алекс написал бы: парень из Бангладеш, не мусульманин; ведь сам он уехал из страны, где слова «еврей, но хороший человек» были комплиментом – и теперь умиляется, что один из помогавших христианин, а другой мусульманин (но хороший человек). Что с ним?

И сам ответил: это не с ним – с нами. Вот Антон впервые заметил, как много в Париже арабов. Это с нами, здесь и везде; разве ярость Якова на «лицо кавказской национальности» не то же самое?..

Действительно, многие стали живо интересоваться происхождением и верой сотрудников и соседей, приятелей; спорили об исламе, христианстве. Суть быстро ускользала, растворялась в долгих разглагольствованиях, и собеседники приходили к известному тезису: Запад есть Запад, Восток есть Восток. А Восток, непременно добавлял кто-то, дело тонкое. К Востоку же почему-то многие приплетали Нострадамуса с его пророчествами о войне и горящем большом городе – непонятными, но притягательными.

«…я непрерывно думаю о том, что сейчас происходит, – писал Миха, – потому что не верю сладким речам о farberblind – color blind по-вашему, Лилиана подсказала. Так вот: это либо политкорректность, то бишь ханжество, либо патология, причем не зрения, а мозга. Мы делаем вид, что не замечаем расовых или национальных признаков, до тех пор, пока жареный петух не клюнет. А когда клюнет, видим только цвет кожи, форму носа и зорко следим, что висит на шее да кто как молится. Ты прав: человека не слышим, но к акценту прислушиваемся.

4

На мониторе появлялись новые и новые «конвертики»-мейлы, в почтовый ящик у входа почтальон бросал конверты настоящие, осязаемые. Тревожились Кандорские; в короткое письмецо от Вийки был вложен детский рисунок с морковно-оранжевым солнцем от незнакомого маленького тезки Яна. Тео молчал.

Кончалась осень, и мир вокруг менялся, становился резче, холоднее. На полях распечаток и на чистой бумаге громоздились, наползая один на другой, рисунки: лица, тучи, бутылка коньяка… Вместо стен и туннелей на листе вырастали две строгие прямые башни, которых больше не существовало.

Позвонил Борис: уезжаю в Израиль. Надолго? – Навсегда.

Не было ни времени, ни сил удивляться – надо было везти дядьку к врачу, тот еще не освоил местную географию.

Яков не жаловался до самого последнего времени – наоборот, считал, что дешево отделался: подумаешь, почка! Жить можно и с одной, зато рак не вернется. В конце лета появилась боль – там же, в пояснице, – и с нею страх, словно рак подслушал его беззаботные мысли и вернулся. Рак, он ведь пятится – то есть возвращается, подумалось в одну из бессонных ночей, когда ворочаешься-ворочаешься, чтоб обмануть боль внутри, и только задремлешь, надо вставать в туалет. Неужели вернулся, сволочь?! И сам себя успокаивал: нет, не вернулся; нет больше рака, похоронен он вместе с почкой, которую начал грызть, а тут его и вырезали.

Но… почему болит? Очень не хотелось сдаваться врачам. А что делать? И тутошних айболитов он не знал, и больниц – ничего не знал. Кроме работы. Позвонил Яну.

– Ты меня сюда перетащил, вот и суетись, – объявил сварливо.

Дядька вроде шутил, а глаза провалившиеся и взгляд загнанный. Ни чаю, ни кофе не предложил, сразу вывалил тревожные новости.

– Чай поставить? – Яков с трудом встал с дивана, зашаркал на кухню. Приглядевшись, Ян присвистнул: тапки! Те самые, ненавистные, которые он собственноручно выбрасывал несколько раз, – ободранные, выношенные, с дырой на месте большого пальца. Вез это сокровище через всю страну…

Все, что готово было вырваться, осело желчью где-то внутри при взгляде на дядьку – потерянного, со сползшими очками, давно не стриженного.

Старик. Яша состарился.

– Тебя к русскому врачу записать? Тут есть.

– Один хрен, – вяло буркнул Яков. – Только поскорее бы. Мамашке не говори, не надо.

…Хуже всего было по ночам, а темнело быстро; вот и выходило, что не успеешь с работы вернуться да поесть, а ночь уже тут как тут. Он торопился позвонить Аде (сестра ложилась рано). Разговоры были почти всегда одинаковыми.

– Что курим?

– Смотрю телевизор.

– Что нового?

Новое всегда находилось, хотя ничем не отличалось от вчерашнего. Помощница опоздала («что она себе думает?!»), организовали новый кружок (Яков забыл, какой по счету), сосед в коридоре не поздоровался.

Во д-дура… Клал трубку, подолгу курил у телевизора, пока в голове ворочалась ежевечерняя малодушная мысль: а лучше б она не съезжала. Чего ей тут не сиделось?

Яков обходил дом. В темноте он казался громадным. Надо спуститься в подвал – и не потому что забыл там что-то, а для порядка: погашен ли свет, хотя в целях экономии редко включал больше одной лампочки; когда же сидел у телевизора, гасил и торшер, не подозревая, как жутко выглядит он, освещенный льющимся с экрана сиянием, которое отражалось в очках. А потом усмирял телевизор кнопкой пульта, шаркал по лестнице наверх, не забыв дернуть балконную дверь: плотно ли закрыта. В спальне с одышкой откидывал одеяло и ложился, вытягивал усталое тело – и понимал, что надо в туалет, нет чтоб сразу… Вернувшись, повторял весь процесс укладывания, вспоминая, в каком положении засыпал накануне, и стараясь не думать о боли.