но разговор не про меня, а про тебя. Хочу, чтобы ты была счастлива. – Мать устало опустила глаза и отняла от губ порозовевший платок.

Через полгода сеньоре Бьянконе стало хуже, потом лучше, потом снова хуже. Лето 1941‐го она встречала в госпитале на каноническом римском холме Целии. Рядом с больницей вот уже семь веков молился обо всех немощных и заблудших монастырь Санти-Куаттро-Коронати. Теперь сеньор Назарино стал самым рьяным прихожанином в капелле Сан-Сильвестре. Положа руку на сердце, он знал, кому единственному под силу исцелить Полину, потому и зачастил туда, тем более что капелла со времен седого Средневековья находилась во владении резчиков по камню, а всем известно, что в Италии не бывает просто камнетесов, каждый из них – настоящий скульптор.

Стефани просила того же и о том же, но в соседней Сан-Грегорио-Маньо. Почему‐то отцу и дочери Бьянконе казалось, что молиться в двух разных церквях надежнее, больше шансов быть услышанными там, наверху, куда глупые человеки поднимают глаза только в самом безысходном горе.

Наверное, княжне Шаховской и за оградами Новоникольского следовало продолжать премудрые китайские гимнастики, которыми ее мучил едва ли не с рождения Федор, ведь продержалась же все детство, не сдавалась. Может быть, европейский климат, годный для просвещенных умов и утонченных манер, не подходил русской душе. А вероятнее всего, она подхватила страшную, переломную простуду на стамбульской набережной, когда стояла под дождем дни и ночи напролет, не зная, как дальше жить, зачем и куда плыть. Глеб Веньяминыч с Дарьей Львовной уводили ее, ругали, им и самим нелегко далось то нервное сидение на краю революции, но Полина все равно возвращалась и смотрела на Босфор, как будто могла дотянуться взглядом через целое море и увидеть своего Жоку, вежливого сероглазого улыбайку, в любовь которого она верила столько, сколько себя помнила. Как он мог остаться и даже не помахать рукой с пристани? Разве это возможно? Не может быть! Что‐то должно произойти, она непременно найдет ответ в сизых волнах, плещущих о борта.

Тогда Полина слегла на недели. Шаховские сели на корабль, приплыли в Ниццу, но княжна не помнила ни плавания, ни переездов, ни вереницы неизвестных инакомыслящих врачей, ни заламываний рук и воззваний к всемогущему Селезневу, как будто он мог услышать своих прежних пациентов. Кризис миновал, но очаг остался. Организм справлялся, пока молодость текла по венам, пока розовели щечки от нескромных взглядов кавалеров.

Когда Мануил Захарыч, невесть какими путями доставлявший новости вместе с крохами от пышного новоникольского пирога, сообщил, что Евгений строит советскую власть, она не поверила, решила, что это театр. Зачем? Да для того чтобы выбраться из красной тюрьмы и поскорее приехать к ней, сюда. Но когда добрый голландец поведал, что Жока женился и вполне счастлив, вместе со знатной кровью Шаховских и безрассудной молодостью по ее венам побежала злость. Через месяц она сказала судьбоносное «да» своему Назарино и ни разу об этом не пожалела. А теперь почему‐то снова начала думать о прошлом, несбывшемся, но самом заветном.

– Стешенька, детка, не бойся лишений, они только укрепляют дух. И обязательно поезжай в Россию, поклонись родной земле. Там душе привольно. И… найди одного человека, если сможешь, передай ему… – Она не осмелилась продолжать. – Просто найди. Пусть он сам тебе расскажет.

– Мамита, – перебила ее дочь, – скоро закончится война, и мы вместе поедем в Россию. Жаль, что раньше не съездили.

– Туда не пускают просто так, надо осторожно. Пусть отец спишется с живописцами. Попроси его… А человеку тому все‐таки скажи… – И снова умолкла, не посмела закончить.

– Кто он, мамита, имя? Где искать?

Очередной приступ прервал исповедь. Назавтра больной стало хуже.

– Стеша, Стешенька, ты моя песенка, ты моя улыбочка, ты моя птичка. – Полина Глебовна держала исхудалыми дрожащими руками кисть дочери и шептала не останавливаясь. Не прожитая до конца материнская любовь, забота и напутствие выливались какими‐то простыми деревенскими словами.

– Мамочка, ты непременно поправишься, и летом мы поедем в Неаполь. Помнишь замок Сент-Эльмо? Как я там спряталась в бойнице и напугала вас? А часы с саблями вместо стрелок помнишь?

– Да-да, помню…. Время рубит мечами, саблями вместо стрелок… – Полина едва заметно улыбнулась серыми губами. – Я хочу, чтобы ты сохранила одну мою вещь. Это не просто украшение или фамильное что‐то. Хотя и фамильное. Возьми в ридикюле часы.

Стефани открыла больничную тумбочку, покопалась в ридикюле и положила на ладонь обычные мужские карманные часы. Без драгоценностей, без инкрустации, со штихельной резьбой на простой серебряной крышке. Не больно старые, чтобы о них заботиться, вторая половина прошлого века. Синьорина покрутила и так и эдак. Мать смотрела на нее, поощряя открыть. Щелкнул замочек, на простом эмалевом циферблате облезала позолота цифр, на внутренней крышке хищно прищурился какой‐то азиат.

– Покажи, – прошептала Полина.

Стефани поднесла к ее слезящимся глазам крышку с молоденьким Жокой, совсем наивным, несмышленым.

– Он же ребенок совсем, – поделилась Стефани, – и не больно красивый.

Но Полина ее не слушала. Она шевелила губами, как будто собиралась что‐то сказать, потом все же не решилась, передумала, опустила на подушку голову и закрыла глаза.

– Спи, мамочка, я попозже приду, пока схожу в храм.

– Сходи в православный. – Больная повернула голову к окну.

Стефани выбежала из ворот, глотая слезы. Она не позволяла матери видеть даже краешек своего огромного горя; входя в больницу, надевала беззаботную улыбку, но за дверью палаты ее лицо искажала страшная гримаса, которую следовало унести поскорее и подальше. Влево от Санта-Стефано, где раньше шумно сквернословил, а ныне с каждым днем скудел уличный рынок, она нырнула в узкий переулок, потом в подворотню, башни Ослиных ворот небрежно кивнули издалека. Она забежала в церковь Святой Великомученицы Екатерины и с размаху рухнула на колени – где‐то слышала, что так положено. Стефани не знала русских молитв, слышала обрывки от бабушки с дедушкой, но в эгоистичном упоении молодостью не прислушивалась к ним. Теперь она переводила латынь на русский, получалось глупо, но именно этих слов жаждало сердце. Через два часа, окропив часы святой водой и неумело перекрестившись справа налево, она вышла в теплые римские сумерки и снова побрела к больнице. Следовало все же выяснить, кого именно искать в России и что передать ему. Высокий симпатичный доктор осторожно взял ее за локоток, едва защищенный хлопковым пыльником, и дежурно-печальным голосом сообщил, что сеньора Бьянконе за это время скончалась.

Сеньор Назарино и Стефани оказались погребены в руинах лопнувшей стеклянной вазы, неописуемо, до невозможности прекрасной, но такой хрупкой. Каждое движение, каждая мысль грозила опасным порезом,