обманутых ожиданий, она побрела на завтрак, чтобы ковыряться в серой массе алюминиевым недоразумением. Про бытовую сторону войны она в Риме не задумывалась, среди батистовых пеньюаров и запеченных с апельсинами уток это казалось неважным. А здесь, на берегу холодеющего день ото дня Дона, палитра заиграла по‐иному. Почему‐то штабные завтраком побрезговали. Что ж, бывает.

Еще не отгремели ложки, собиравшие последние крупицы каши в армейских котелках, как в полевую кухню, устроенную в просторной горнице сельсовета, вбежал запыхашийся сержант.

– Отравили, всех отравили! – завопил он, бешено вращая глазами.

Офицеры и солдаты повскакивали, с грохотом опрокидывая неустойчивые лавочки, и помчались, куда указывал трясущийся палец сержанта. В избе штабных офицеров пахло ваксой и кислой блевотиной. Из семерых угостившихся накануне дедушкиным чаем четверо уже преставились, а трое балансировали на тоненькой ниточке между жизнью и смертью.

– Что с ними? Что они ели, пили? – Черноусый генеральский адъютант грозно обвел взглядом присутствующих, а вернее, любопытных, кто не постеснялся протиснуться в загаженные курами сени.

– Они распивали местный алкоголь, – робко сказал кто‐то, – но все так делают.

– И военврач был с ними, – добавил стоящий сзади.

Пошли к военврачу, заранее готовясь к плохому. Ружейро с красными выпученными глазами лежал бездыханный на полу, с расцарапанной грудью под разорванной ночной рубахой. Вокруг валялись разбитые склянки и шприцы. Видимо, от удушья разодрал, что было на груди, но не смог добраться до нужного препарата. Или не смог принять, вколоть, проглотить. Рядом корчился в конвульсиях медбрат.

– Кто вчера готовил ужин? Отвечать по уставу! Мне сейчас генералу докладывать! – прикрикнул худенький адъютант.

Но ничего вызывающего сомнения накануне не происходило: те же повара с той же неразнообразной стряпней в тех же как попало мытых котлах.

Стефани подозревала, что в трагедии виноват белобородый дедушко, но не хватало уверенности, чтобы обвинять его, смотреть в выцветшие старческие глаза и елозить неприукрашенными словами на обвинительном приговоре. А вдруг он ни при чем? Солдаты каждый день добывали где‐то самогонку и упивались до мычания. В любой бутыли мог оказаться смертельный суррогат. Так что? Винить дедка? Она точно знала, что с ним церемониться не станут, вздернут на ближайшей осине, а если не попадется таковой, то и березой не побрезгуют. Даже если и виноват, разве его казнью можно оживить зеленоглазого красавца Ружейро и других, можно вылечить тех, кто еще одной ногой на этом свете? А если это не дедок, значит, малограмотные толстые бабы в замызганных передниках, пахнущие свежей бражкой. Вот она, домотканая лапотная Русь, что делает. Все они того же корня, что Иван Сусанин. Не ружьем, так исподтишка воюют, не сдаются. Хоть палисадники и заросли полынью, а лавочки покосились.

Холодало. Тонкие шинели не спасали, привыкшие к ласковому климату итальянцы мерзли и болели. В ноябре 1942‐го советские войска начали серию стратегических операций против Шестой немецкой армии, в составе которой воевала и Восьмая итальянская. Начали по‐умному, со слабых румынских позиций к северу и югу от Сталинграда. Разгромив их, ударили по правому флангу итальянцев, где стояли дивизии «Равенна» и «Коссерия». Обе дивизии смялись под напором советских танков, рассыпались, как тонкий лед ломается под крепким кованым сапогом. Известие о поражении деморализовало остальных. Командование советских войск не давало передышки. Уже в начале декабря оголился левый фланг, где стояли венгерские войска. Очередь дошла до центральных дивизий итальянской армии. Они шли, как агнцы на заклание, проигрывая раз за разом, умирая вдали от родины, проклиная дуче и пустые фашистские обещания.

В январе дошла очередь до элитных горных стрелков, но Стефани этого уже не видела. Жестокая пневмония второй месяц таскала ее за собой на веревочке. Сначала вроде обычной простуды, а потом глубже и дальше. С каждым днем свирепел сухой кашель, сипело в груди, адская боль разрывала внутренности. Она путала явь и бред, даже не заметила, когда рядом перестала мелькать испуганная Бригитта, а итальянскую речь сменила русская.

В какой‐то просвет, куда она вынырнула совсем обессилевшей, затесался почему‐то белобородый дедушко.

– Что же ты, касатушка, не сказала своим фашистам, что это я травки‐то дурманной подсыпал в чаек? Да с грибками перемолотыми – для надежности. Травка та вех называется, крайне ядовитое растеньице. Отравление сопровождается рвотой, судорогами. Я же ботаником при государевой академии в Санкт-Петербурге служил, все знаю, всех пользую. А тебе, касатушка, за молчание твое да за доброту дам другое зелье, полезное. Поднимет на ноги, они еще молоденькие у тебя, послужишь Красной армии.

Потом в рот полился горький отвар, Стефани с трудом глотала и думала, что теперь точно встретится с Ружейро на том свете, и до нее добрался гадкий дедок-отравитель. Умирать оказалось не страшно, в тумане мерещился купол Сан-Пьетро и мамин голос звал на службу. Вот и хорошо: дом, мама, много новых сюжетов для живописи. Через несколько дней ей вдруг стало лучше. Шумели рельсы, трясло – видимо, куда‐то везли.

– А ты не памятаеш-ш-шь, як ранише Сталинхрад называвсии? У царе, – спросил по‐малоросски прокуренный мужской голос.

– Вроде Царэград или Царэнбург. Кароч, что‐то связанное с царями, – ответил другой, помоложе, с сильным кавказским акцентом.

– Ни хрена. Царицын он назывался, в честь какой‐то царицы. – Жирненький мелкий смешок полетел в спорщиков.

– О, хлянь‐ка, наша полонянка очух-халась. Х-хайда подывымося на кралю.

В этот миг Стефани решила, что лучше бы ей все же умереть, и тоненько взвыла в ужасе от неумолимо приближавшегося насилия.

Глава 18

Самое страшное лето началось как самое обыкновенное: паводки брызнули ярко-зеленой краски в луга, пернатые певуньи вывели птенцов и заполнили лесные тропы щебетом, хозяйки азартно накрахмалили передники в ожидании поспевающих грядок. А потом среди безмятежности прокашлял злой репродуктор, и все покатилось в тартарары.

– Ну что, Гляша, расстанемся последний раз? – Федор с мягкой улыбкой подошел к жене, поставил на стол лукошко с ранней малиной.

– Куда это ты собрался?

– На война. Война же пошла. Теперь надо идти. – Он развел руками, будто извиняясь.

– А ты при чем, старенький мой? Война – дело молодых. – Глафира лила слезы о судьбах Евгения и Артема, поэтому дедовский порыв всерьез не восприняла.

– Я могу идти вместо Артем. Это хорошо, – доверительно подмигивал он, – его уже ранили. Хватит. А я еще крепкий.

Глафира подошла вплотную, обняла своего старика за шею и заплакала. Без малого полвека вместе, а все никак не устанет удивляться его незамысловатой доброте, чуткости. Как бы прожила она эту нелегкую жизнь без него? Сколько горя хлебнула и не счесть, а как спросит апостол Петр перед вратами рая, так, не задумываясь