Пока небольшое семейство Бьянконе проводило дни и ночи у больничной постели, они не слышали требовательной поступи Второй мировой, что раздавалась в каждом переулке. Только огорчились, что старики Шаховские во Франции оказались отрезаны линией фронта и даже не смогли приехать на похороны единственной дочери. А тем временем на заводах становилось все меньше сырья, на складах – продовольствия, государственная машина заполучила контроль над всей промышленностью, с конвейеров сходили танки, а на полях не хватало рабочих рук. Запах разрухи неумолимо проникал в дверные отверстия, предназначенные вообще‐то для кошек, а вовсе не для дурных предзнаменований.

Лозунги о грядущем величии Италии, ее возрождении в границах Римской империи, выдвинутые премьер-министром Бенито Муссолини, для Бьянконе сливались в уличный гул – у них же своя миссия, им надо поддерживать в надлежащем состоянии древние фрески и холсты. Дочь как единственная наследница синьора Назарино тоже училась художественной науке, у нее обнаружился честный глаз и твердая рука, но синьорину больше привлекали новомодные течения, а закопченные потолки вызывали скуку.

– Бамбино, ты вовсе не обязана делать так, как я говорю, но, если хочешь добиться успеха, не иди на поводу у моды, – в очередной раз напутствовал отец, разглядывая еще сырые, незаконченные пейзажи, где в реке плавала оттоманка, а за окном цвели человеческие внутренности. – Классическая школа была, есть и будет. А что станет с кенгуру в чулках после выставки, одному Богу известно.

– Почему же, мой друг? – вмешался забредший на огонек синьор Умберто, тоже живописец, тоже легкий и веселый человек, хвастающийся отсутствующей фалангой пальца, как боевой доблестью или ценным трофеем, хотя травму он получил на пилораме, когда готовил бруски для подрамников. – Когда же пробовать, экспериментировать, если не в ее годы? Ты думаешь, мы сейчас, в свои пятьдесят, сможем придумать какого‐нибудь попугая-мушкетера или пятиногого журналиста?

– Да я, собственно, и не собираюсь такого придумывать, – опешил синьор Бьянконе.

– А ты попробуй! Даю три колонковые кисти, что ничего не выйдет. Для такой буйной фантазии нужна молодость. Вот пусть и порезвится девочка. А стать на проверенные леса она всегда успеет.

– Или замуж выйдет, – закончил за него заботливый отец.

– Я не хочу замуж, – вмешалась в спор Стефани, так и не снимавшая с похорон бесформенное траурное платье. – Я не хочу писать чайник в парадной ложе, и к Мадонне у меня счет есть. Я бы хотела увидеть Россию, где мама выросла.

– Фью, чего придумала, – присвистнул отец. – Я бы тоже хотел. Там закрытая страна, тем более сейчас война идет.

– А что мешает? – искренне удивился синьор Умберто. – Белла в совершенстве владеет русским, пусть запишется переводчицей и поедет в действующую армию. Она, как я помню, сейчас на Украине стоит. Скоро и до России дойдет.

Немая пауза стала ему ответом, когда на лице синьора Назарино застыл неописуемый гнев, а на симпатичном курносом личике синьорины шаловливое удивление.

Конечно, отец категорически возражал, даже прятал паспорт и ругался в привычной итальянской манере, размахивая руками, притопывая и энергично мотая головой. И бабушка с дедушкой в письмах грозно требовали, чтобы Стефани отказалась от безумной затеи, но ей страшно хотелось сменить улицы Рима, каждая из которых болезненно отдавалась звуком маминых шагов, ее оброненным зонтом или перчаткой, на что‐то новое, громкое, где ноющий голос горя не будет пробиваться сквозь шелест ветвей и шум автомобилей.

На войну она уже насмотрелась, ничего особенного в ней не было: просто на улицах много солдат и нельзя ездить за границу. Разруха. Но ни бомбежек, ни газовых атак, о которых рассказывали свидетели Первой мировой, – в общем, никакой смертельной опасности.

Ее, разумеется, взяли. В то время всех добровольцев брали и мобилизацию неоднократно проводили, среди женщин в том числе. Никто не спросил, каковы политические взгляды у молоденькой переводчицы, и сама она не задумывалась, что едет не смотреть Россию, а воевать с ней, что придется ползать пузом по земле, спать на снегу, унижать и мучить ни в чем не повинных баб и мужиков, и все это для того, чтобы поставить желанную и заочно любимую Россию на колени. Верила ли она дуче? Наверное, да. В то время все ему верили. И Гитлеру тоже верили. Итальянцы привыкли на все смотреть весело. Чем война не развлечение? Их предки воевали со времен Древнего Рима, да и вообще Апеннинский полуостров редкое десятилетие обходился без баталий. Не слушая ни радио, ни вдовьих причитаний, солдаты и солдатки энергично запрыгивали в вагоны и катили к северным землям, не представляя, что им по большому счету даже надеть на себя нечего в суровую русскую зиму.

С лета 1941‐го года на территории Советского Союза находился Экспедиционный итальянский корпус, который подчинялся сначала Одиннадцатой армии немецкого генерала Юджина Риттера фон Шоберта, а с 1942‐го назывался Восьмой итальянской армией, которую дуче укомплектовал семью новыми дивизиями, в том числе тремя альпийскими. С их штабом и отправилась охотница за русскими пейзажами.

В накуренный тамбур едва пробивалась полная луна, волосы, руки, одежда – все пропахло паровозной гарью. В вагоне громоздились тюки с шинелями, плащ-палатками, сухим пайком, так что с трудом удавалось размять затекшие ноги. Хоть прыгай на месте. Постель почернела, комковатая подушка немилосердно тыкала в висок вздувшимися кишками. Вернуться бы домой, в уютный особнячок на виа Маргутта, к горько-миндальному запаху кофе по утрам и свежим булочкам с прованским маслом. От воспоминаний лицо Стефани приняло мечтательное выражение, что не осталось без внимания военврача синьора Ружейро, высокого ладного красавца с картинной внешностью американского актера Кэрри Гранта.

– О чем мечтаешь? Жениха завидного планируешь найти на войне?

– Ф-ф-ф, я что, так ужасно выгляжу? – огрызнулась она.

– Нет, обычно выглядишь, не уродина. – Он оценивающе оглядел ее с ног до головы чародейскими зелеными глазами. – А зачем еще синьоринам на войну, если не за женихами?

Стефани, честно говоря, рассчитывала на очередную порцию комплиментов. Небрежно брошенное «не уродина» приравнивалось ее внутренним кондуитом к оскорблению.

– Я переводчик, мне нужна практика, – соврала она, незаметно поглядывая на свое отражение в грязном вагонном окне, на месте ли еще глаза и губки бантиком, не вылезли ли прыщики на гладком лбу. Все казалось в норме.

– Да не зыркай ты в окно, нет на лице сажи. Эх, переводчица! А тебе говорили, что там стреляют? Что могут ранить или даже убить? Или в плен взять? А тогда обязательно насиловать будут, причем всем взводом. Вот и попрактикуешься тогда в русском языке. – Он ухмыльнулся, покрутил у виска пальцем и