Про сундуки. Ковры.

И прочее, к перевороту дела не имеющее.

Он задыхался, рвался к этой мечте, готовый мир уничтожить, лишь бы воплотить ее. И мир слышал, дрожал в страхе…

– А если… – Лешек осмелился заговорить, когда последний камень встал на место. – Если она не захочет возвращаться?

Ответом ему был снисходительный взгляд.

Безумие не позволит отступить от мечты.

Мишка встал, поднял шапку, потяжелевшую от сотни драгоценных камней, переливающуюся огнями, грозную и видом своим, и силой, от нее разящей. Он осторожно опустил шапку на голову и сказал:

– Я… послал за ее душой хорошего человека. Она справится. А мне всего-то нужно сделать так, чтобы им хватило сил вернуться… и… не держи на меня зла, ладно? Мне нужна была лишь шапка…

– А попросить?

Лицо Мишки исказила гримаса боли.

– Шапку, может, вы бы и дали… только… не позволили бы… цена высока… а я сам… я все сам… ваши руки будут чисты, а этих… этих давно нужно было бы прижать к ногтю… радуйся, братец… мы уйдем, а ты будешь себе царствовать… И пусть царствование твое будет спокойным. Считай это моей платой за услугу…

Он покачнулся.

Удержался.

Летит земля под ногами, кружится, катится бубном, а вот небеса неподвижны. Что с них взять-то? Твердь небесная, она, как ни крути, твердью и останется. Разве что звезды приколоченные поблескивают да небесные волки заходятся заунывным воем.

Будто хоронят кого. Например, Лизавету.

Она идет. Знает, что не выберется, потому как хоть мал мир под ногами, но все одно огромен, однако упрямство мешает просто сдаться. Вот если бы кто там, с другой стороны, додумался вывести белого оленя, да рога его выкрасил алым, да повесил на них три по тридесять бубенцов и столько же колокольчиков.

На шею – ленту волосяную, вдовами плетенную.

На спину накинул узорчатый ковер.

А после открыл заговоренным ножом горло, сманивая черные тени. Они до крови охочи, и уже тогда, словчившись, можно было бы поймать одну-другую на нить из девичьей пряжи. Тонка бы она была, да крепка, не вырвешься…

Поговаривали, что в стародавние времена ученицы плели целые сети.

В сеть теней много поймается.

Коль хватит сил усмирить, запряжет их шаман в скорлупу ореховую, кинет в нее маковый лепесток и, свистнув, гикнув, взмахнет по-над головами плеткой. Полетят тогда тени, понесут скорлупу над мирами, а с нею и дух шаманов. И тогда-то легко им будет мир этот, который на самом деле мал, как на кончике иглы Матери Великой уместился только, облететь.

Отыскать душу заблудшую. Или даже не одну.

– Кто ты? – спросила Лизавета у девушки в роскошном наряде.

Такие давно уже не носят, чтоб юбка в пол и расшита златом-серебром. Здесь, в мире заклятом, нити горят ярко, и оттого кажется, что сама девушка пылает.

– Хелена, – сказала она, склоняя голову набок.

Личико ровное. Бледное.

Глаза вот туманом заволоклись.

– Тебя он прислал?

– Ты про кого?

– Михаил…

– Честно говоря, не знаю, как его звать, – призналась Лизавета. – Он не представился. Он хотел всех взорвать. Точнее, чтобы я всех взорвала. А я вот… ушла сюда.

Волки пролетели по небу, чтобы скрыться за горизонтом, но вой их все одно тревожил нарисованные сосны, заставляя их укоризненно качать ветвями.

– На него похоже… я тоже сюда ушла.

Она поежилась и пожаловалась:

– Здесь тоскливо.

Мелькает игла в руках Великой Матери. Бубном, заставляющим мир дышать, гудит ее сердце. И что за дело ей, огромной и вездесущей, до двух заблудших душ? Найти бы тропу, только их пишут кровью.

А оленей в Арсиноре нет. Разве что тот, в зоосаду, но он не белый вовсе.

– Давно ты здесь?

– Не помню… я… глупость сделала, – призналась Хелена. – Поспешила. Собиралась уйти от него так, чтобы точно не догнал… а выходит, догнал. Ты меня заберешь?

Боялась ли она того или же, напротив, надеялась?

– Если хочешь.

– Не знаю. Я… я уже ничего не знаю. Он сказал, что любит… было время, когда я за эти слова душу продала бы… Или на самом деле продала? Это же не ад. Чертей нет. Только волки.

Волчья стая спрыгнула на землю.

Они приближались неспешно, зная, что бежать Лизавете некуда.

– Не бойся, – сказала Хелена, выступив вперед. И руки раскрыла, протянула, позволяя волкам прикусить ладонь. – Они не тронут. Я, наверное, скоро стану такой же. И ты становись. Будем по небу бегать.

У волков были человеческие глаза, и это Лизавете совершенно не понравилось.

Вот не для того она на свет появилась, чтобы по небесам зачарованного мира носиться, хотя огромный белый зверь усмехнулся и голову наклонил: мол, отказываешься зря. Даже не пробовала ведь.

– Поехали, – Хелена легко вскочила на другого волка, поменьше и вовсе бледного. – А я… я сбежала, но все равно ждала, что он за мной придет. Сам придет. Понимаешь? А он тебя послал. И наверное, я дура? Нельзя любить чудовище.

– А ты его любишь?

Волки легко оттолкнулись, кувыркнулись, и уже земля осталась внизу. Небо было гладкое, будто шелками вышито. И звезды горели ровно этакими рождественскими фонариками.

– Раньше любила, когда… он мне гадости говорил, а я лишь глядела и думала, как бы не узнал. Если бы узнал, я бы от стыда провалилась. Еще и этот его… дядюшка со своими разговорами задушевными. Мол, мальчик нервный, но это из-за дара… у менталистов бывает… надо лишь потерпеть… главное, не уступать ни в чем. Я и не уступала. Держалась.

А шерсть у зверя мягчайшая, будто пух лебединый.

И Лизавета гладит волчью шею, приговаривая:

– Неси меня за дальние леса, за горы и моря…

Он и несет. Только лапы легко касаются небес, а где-то внизу и вправду мелькают горы, будто из бумаги вырезанные, с морями вместе. На морях даже кораблики есть, Лизавете видно преотличнейше. А вот и город… игрушечный, не иначе.

Но стена стоит высока.

Людишки, будто муравьи, внутри мечутся, а по-над ними громадиною стеклянной поднимается замок.

– Красиво, – сказала Хелена равнодушно. – Раньше такого не было.

И волку свистнула по-разбойничьи, подгоняя. Тот и кинулся вниз, к замку сияющему. Красным горит, точно пламенем объят.

И страшно. И тянет вниз неудержимо.

И вот уже волк, оземь ударяясь, человеком оборачивается. И не только он, вся стая.