– Идите, – говорят в один голос. – Вам тут не место…

– Но…

Лизавета хватает Хелену за руку и тянет. Нечего спрашивать. Если путь кто-то открыл, неважно как, надобно пользоваться, а то ведь мир здешний дюже ревнив, не всякого человека выпустить готов. А уж такого, который сколько-нибудь времени провел в нем, так и подавно отдать не захочет.

А идти тяжело.

Ноги проваливаются в камень, словно в мох. И вытаскивать приходится, а сил нет. Сесть бы… вот тут, на землю…

Хелена и села, обхватила колени, голову положила.

– Вставай, – Лизавета дернула ее за руку. – Нельзя здесь.

– Я не хочу возвращаться.

– Почему?

– Там опять он будет.

– И что?

Она все же поднялась. Замок, объятый алым пламенем, гляделся нестрашно, нарядно даже. И Лизавета точно знала, что идти ей туда и сворачивать неможно, главное вон до той тропки добраться, которая нитью пролегла по-над землей.

Всего-то шаг. Или два.

Сдюжит. В конце концов, у нее сестры…

– Я не хочу к нему… – Хелена сделала этот треклятый шаг.

– К нему не иди, – согласилась Лизавета. – А что, кроме него у тебя никого нет?

– Отец меня после всего не примет… он строгий. И у меня еще сестры. Им замуж идти. Если кто узнает, что я… что такая… опозоренная… а матушка против отца не пойдет. Она всегда говорила, что мне университет не нужен. Сговорила даже за родственника своего дальнего… только я… я батюшку умоляла отпустить… надеялась, что выучусь и никто мне не указ будет. А вышло… что вышло.

– У меня вот сестры есть. – Лизавета стиснула вялое запястье. – Две. И тетка престарелая. Я к ним вернуться хочу. Понимаешь?

– Да.

А взгляд вновь пустой. Крепко держит ее мир, опутал душу шепотом лживых обещаний, мол, останься и примеришь теплую волчью шкуру. Научишься оборачиваться, через пень кувыркнувшись, а там и небо близехонько с колючими звездами. Вольное, бескрайнее.

Врет.

– Да и… разве не хочешь поговорить со своим этим… как его?

Хелена промолчала.

– Высказать ему в лицо все, что наболело?

– А если убьет?

– Ты и так почти мертвая. Больше не убьет… и вообще, ты его и сама можешь… если захочешь, конечно. Хочешь?

– Н-нет.

Растерянность.

И обида. И… любовь вправду болезнь, коль так на людей действует.

– А может, еще помиритесь, если простишь его…

– Его простила…

Красная нить дорожки сама скользнула под ноги. А тонкая, и гудит, и звенит струной. Попробуй-ка удержаться на ней, не свалиться в пропасть, что вдруг открылась.

– Давно простила, – Хелена всхлипнула тихонько и спросила: – Только понять не могу, почему у нас все так… криво получилось?

– Ты это у меня спрашиваешь? Вот найдешь его… только сразу не говори, что простила. Сперва скалкой там поздоровайся или сковородкою. Оно для вразумления самый что ни на есть отличнейший инструмент.

Не замолкать. Идти.

И вниз не глядеть, потому как снизу на Лизавету тоже смотрят, и отнюдь не волки с человеческими глазами. Люди… сколько их… женщины и девушки… вот одна в знакомом платье, какое во дворце носит прислуга… а вот и дама, явно из тех, о ком в обществе приличном говорить не принято. Она презрительно кривится и явно сказала бы Лизавете что-то, только разве ж ей позволят.

Идти.

Не замечая их. Не глядя на руки, которые протянулись к тропе. Сперва показалось, что эти руки собираются вцепиться в алую ленту, но нет, скрюченные пальцы расправляются, выгибаются ладони, соединяются одна с другой.

И вот уже сама лента ложится на них, на мост, сотворенный из людей.

– Что… происходит? – Хелена и та приходит в себя.

Она смотрит на женщин с ужасом, а те… улыбаются.

– Иди, девочка, – говорит седая старуха с бельмяными глазами. Она не похожа на других, и потому Лизавета поспешно отводит взгляд: есть то, на что смотреть не стоит. – Иди… им обещали достойную цену за помощь. И раз мальчик готов платить… иди.

Спеши. Беги.

Быстрей, пока руки держат, пока живет тропа, проложенная меж миром живых и миром мертвых. Пока держат ее руки мертвецов, пока питают силой жизни. И бьется в висках одна-единственная мысль: а что, если не успеют?..

Бросить.

Хелена медленная. Она и сейчас не особо спешит, то спотыкается, едва не падая, то вовсе останавливается в раздумьях, не понимая, как его мало, времени. Она вздыхает.

Трогает губы, то ли вспоминая о поцелуях, то ли…

Она здесь давно и сама не против остаться.

Нет.

Лизавета дергает случайную подругу, заставляя идти. Тянет за собой едва ли не волоком. Ругается. И чувствует спиною взгляд слепой старухи.

Именно.

Нельзя верить лицам, а… вернуться… уже рядом дверь. Тянет из нее… живым. Кровью пролитой.

Жертвой вольной и невольной. И чем больше они медлят, тем…

Что-то страшное произойдет. И Лизавета, оглушенная этим пониманием, хватает Хелену, толкает ее в алое огненное пятно перехода и почти даже не удивляется, когда то, получив подношение, начинает таять. И стремительно так…

Лизавета успеет. Она…

Она закрывает глаза и шагает, стараясь не думать, что застрять в мире мертвых – не самый дурной вариант. Гораздо хуже застрять в двух мирах сразу.

Лешек смотрел на двоюродного братца, который стоял прямо, хотя из глаз его текли кровавые слезы.

– Знаешь, – просипел Мишка. – Я не думал, что будет настолько… больно. Дерьмово, да?

– Наверное.

Бой там, наверху, стих. И настало время целителей, отделяющих раненых от раненых. В извечной своей любви к живому они не станут делать различий, но список есть.

И Анна Павловна, коль уж уцелеет, всенепременно пройдется, касаясь некоторых бледною ручкой своей…

Не всех можно казнить, но те, кто устроил резню, должны уйти. И если не Анна Павловна, то… Лешек сам позаботится.

– Все равно… – Мишка закрыл глаза, но кровавые слезы катились по лицу. – Я… надеялся… что хватит… на обмен… сотня душ… сотня… не думай, что мне доставляло удовольствие убивать. Я… мне было жаль… будь иной вариант…

– Был. Ты мог бы просто прийти…

– Не мог. Сперва мне говорили, что меня спрятали, чтобы уберечь… как же… наследник… кому нужен конкурент? И я верил, всем им верил, позволил себя изуродовать. На Дашку не держи зла… она бестолковая и меня жалела. А на деле подлости в ней нет… дурость вот есть, и изрядно. И еще трусовата, конечно, но это…