и Ламарка. Буффона также запомнили за его живой, красноречивый и величественный стиль письма. Его интерес к таким темам отразился в его речи на открытии Французской Академии в 1753 году, когда он сказал: «Стиль и есть сам человек». Буффон совершенно не сомневался в том, что своим стремлением к знаниям он обязан именно эпилепсии. Он писал:

Эпилепсия постепенно раскрывается и развивается. Вы чувствуете, как в голове происходит легкий электрический удар, который одновременно захватывает ваше сердце. Вот миг гения.

Сходство между тем, как Буффон описывает этот «миг гения» и цитатами Иеремии и Достоевского позволяют нам сделать один очевидный вывод: эти три человека описывают одно и то же переживание. Этот «миг гения» вызван прямым вмешательством Даймона во время приступа. На самом деле, привычный термин, используемый для описания сильного артистического вдохновения, словосочетание «демон творчества» лучше сменить на «даймон творчества». Складывается впечатление, будто приступ становится возможностью, которую наш Скрытый Наблюдатель использует для того, чтобы проявиться прямо в сознании Эйдолона. Эдмонд де Гонкур и его младший брат Жуль — классические примеры того, как один Даймон (или оба) может управлять творческими процессами эпилептиков до такой степени, что они чувствуют, что их строго контролируют.

Братья Гонкур были отцами-основателями литературного стиля, который мы называем реализмом. По их мнению, любой автор может творить, только если переживает эмоции и условиях, которые пытается описать. Они особенно живо интересовались болезненным и дегенеративным поведением своих героев. Для них человек был и богоподобным и вдохновленным дьяволом. Это вдохновение, демоническое или божественное, также составляло источник их представлений, потому что они утверждали, что их работа не принадлежит им:

Прежде всего, существует некая фатальность, которая управляет вашими представлениями. Затем еще есть непознанная сила, высшая воля, необходимость писать, которая руководит вашей работой и направляет ваше перо. Поэтому иногда книга, которая сходит с ваших рук, не кажется вам плодом вашего труда. Она поражает вас, словно нечто, что было в вас, но что вы не осознавали. Как раз такое впечатление оказывает на меня Сойер Филомен.

Этот роман был чем-то, пребывавшим в них, но что они не осознавали. Коллегам-писателям их самой заметной характеристикой казалась их жестокая эпилепсия. Приступы у них были столь сильными, что Эдмонд де Гонкур, как рассказывают, описал саму жизнь как «эпилептический припадок между двумя пустотами». Другими словами, он чувствовал себя по-настоящему живым, когда получал доступ в сознание своего Даймона.

Достоевский придерживался такого же мнения. Этот писатель использовал своих персонажей как рупор. Его описания замедления времени, дежа вю и двойников представляют собой не просто литературные приемы, но все они являются производными его эпилепсии. Этот факт совершенно очевиден в следующем отрывке из его «Бесов». Прочтите его полностью, чтобы хорошо понять послание автора:

Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу я вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: «Да, это правда, это хорошо». Это… это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о — тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд — то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически.

Мы снова свидетельствуем не только запредельность, но и видим, насколько Достоевский очарован замедлением времени. Ранее в этой книге мы уже видели, что время — это абсолютно субъективное явление, что оно существует в своей реальности для каждого из нас. По-видимому, для эпилептиков эта субъективность выражена еще сильнее. Когда возникают ранние знаки предупреждения о приступе, время теряет все свое значение. Оно замедляется, а для некоторых в самом деле останавливается. Эпилептик выходит из потока времени и видит альтернативную, более глубокую реальность.

Интересно отметить ссылки Достоевского на Магомета (см. ранее), потому что его случай показывает в красивой поэтической форме, как эпилептик воспринимает замедление времени. Достоевский рассказывает легенду о том, как Пророк, решивший отправиться в путешествие в рай, случайно опрокинул кувшин с водой, который стоял на прикроватном столике. Во время своего путешествия он взлетел над Меккой и прибыл к вратам Рая. Там Магомет увидел много невероятного. Какое-то время он созерцал чудеса, ожидающие тех, кто примет ислам. Затем Магомет проделал обратный путь, на землю, и открыл для себя, что в тот миг последние капли воды еще падали из перевернутого кувшина. Он жил в Раю ровно столько времени, сколько вода выливалась из кувшина.

Это выпадение из времени — общая черта, предвещающая начало приступа. В 1993 году доктор Стивен Шачтер опубликовал компиляцию описаний эпилептических переживаний с точки зрения самих эпилептиков. Эта книга позволяет нам заглянуть в чудесный мир, который непонятен для большинства людей. Смещение времени, вызываемое начальной фазой приступа, описывалось много раз. В книге Шачтера «Мозговые бури» мы читаем:

Мне трудно описать приступы, возникающие у меня, когда мой ум мчится стремглав по своей дороге. Мне кажется, что ум и память работают со временем я переживал вспышки памяти, и тогда в ней оживали яркие события, которые происходили вплоть до настоящего мига. Когда воспоминания достигнут нынешнего момента, в моем уме снова «прозвучит гонг» — моя память возвратится немного дальше и снова помчится вперед, к настоящему мигу. На каждой стадии я думаю о том, что любой такой «гонг» возвестит мою смерть, так как с каждый ударом «гонга» я возвращаюсь во времени в точку, в которой, как мне кажется, я выпадаю из «настоящего», поэтому вся работа моего организма проходит не в той зоне времени, что у других людей.

Ранее мы прочли о том, как Стриндберг описывал своему другу свое буквально повторное переживание своего прошлого. Особый интерес представляет следующая часть его рассказа:

Я попытался поднять глаза (я не знаю, были ли они закрыты) и увидел облако, фон неясного цвета, а с потолка свисало нечто вроде театральных кулис. Эта была разделительная стена с полками и бутылками.

«Ах да! — воскликнул я, пережив потрясение. — Я же сижу в ресторане Ф.!»

Лицо офицера исказилось страхом, и он заплакал.