диалоги поэта с лошадью, как правило, содержащие упреки животного в адрес хозяина. Например, в одном стихотворении Камал ад-Дина лошадь не хочет больше идти, пока ее не накормят, и говорит: «Ведь у меня в году шесть месяцев поста, у самого тебя, небось, один лишь месяц». В другом стихотворении того же автора лошадь упрекает хозяина в том, что он хорошо знает, что у нее есть спина, но забыл, что у нее есть еще и живот. Подобного рода стихи имели целью польстить повелителю восхвалением его щедрости, разжалобить и рассмешить его и других слушателей повествованием о жалком или комическом положении поэта или его верхового животного. Стихотворные прошения исфаханских авторов являют собой апофеоз развития традиции, которая реализовывалась и ранее начиная с XI в. (у Фаррухи, Мас‘уда Са‘да Салмана, Сана'и, Рашид ад-Дина Ватвата и др.).

Широко представлены в творчестве исфаханцев и газели. Подобно другим придворным стихотворцам, например, Му‘иззи или Адибу Сабиру Тирмизи, Джамал ад-Дина ибн ‘Абдарразак и Камал ад-Дина Исма‘ил свои газели не подписывали. Для выполнения фигуры «красота концовки» они пользовались более старыми приемами, применявшимися еще поэтами Х века, в частности, введением в финальный стих изящного афоризма. Иногда последний бейт мог придавать стихотворению неожиданный поворот или выводить остроумное резюме, играя роль пуанта (нукта). Большинство газелей сложено на любовную тему и варьирует традиционные ситуации любовных взаимоотношений, что также отвечает принципу следования старому арабскому представлению о жанре. Довольно часто исфаханские поэты создавали лирические стихотворения в шутливом тоне, что существенно отличается от сложившейся к этому времени традиции «элегических» газелей, безраздельно господствовавших в диванах поэтов XII века. Вот, к примеру, одна из газелей Джамал ад-Дина, в которой страдающий влюбленный воспринимает свою жестокую возлюбленную не трагически, а жизнерадостно и юмористически:

Когда б у душеньки моей характер был хороший, вот было б

                                                                           хорошо!

Когда б послушала меня, как я шепну словечко, вот было б

                                                                           хорошо!

Украла сердце – зарится на душу. Ну каково?

Когда б украла только сердце – вот было б хорошо!

Сто раз любви моей удача показывала спину,

Хоть раз один лицо бы показала – вот было б хорошо!

Она бранит, она тиранит – но дивно хороша!

Лишь не умножила б тиранство – вот было б хорошо!

Сказала мне: «Прими совет: лекарство для тебя – терпенье».

Ха! Если б у меня терпенье было – вот было б хорошо!

Во многих газелях Джамал ад-Дина и Камал ад-Дина красота возлюбленной воспринимается через призму любовных переживаний влюбленного: чернота кудрей кумира символизирует безнадежность любви, их «разметанность» – смятение чувств героя, кудрявость – вероломство и непостоянство красавицы. Лик подруги, в противоположность кудрям, воплощает светлую сторону любви. Выстроенные традицией в четкие ряды устойчивых ассоциаций, эти образы представлены во множестве вариантов и неожиданных реализаций. Вот, например, как развернуто у Камал ад-Дина стереотипное сравнение красавицы с розой:

Краса махровой розы с тобою рядом потеряла силу,

Из рук скользнув, к ногам твоим припала,

И вот бутон – как сжал он губы лепестков,

Затем, чтобы к стопам твоим прижаться ими в поцелуе.

Как большинство поэтов эпохи, исфаханские авторы широко применяют возможности суфийского символического языка, однако в их творчестве он все больше приобретает свойство поэтической формы и не связан с мистической трактовкой текста. Развитие этой тенденции в полной мере будет наблюдаться в поэзии XIII–XIV вв., когда язык суфийских символов станет универсальным языком поэзии в целом.

В поэзии исфаханцев отражена их тесная связь с городской средой. Помимо восхваления города, который в сознании средневековых авторов воплощал идею родины (поэзия «городского патриотизма» – термин З.Н. Ворожейкиной), поэты описывают все значительные события городской жизни, как, например, засуха и голод в Исфахане, отраженные в кыт‘а Камал ад-Дина и в одной из касыд Джамал ад-Дина. Последний в своей касыде детально описывает тяжелую ситуацию, в которую попали горожане во время засухи:

Народ в голодной лихорадке пресытился земною жизнью,

Народ в бессилии предсмертном стал кровожадным, словно

                                                                                     меч.

Тот – словно гебр-хлебопоклонник, молитвы шепчет хлебной

                                                                                     печи,

А этот – прячет хлеб, как туча – каравай луны, в потоках слёз.

Один – увидев, ты сказал бы – питается землею, как змея,

Другой – увидев, ты сказал бы – глотает только воздух, как

                                                                 варан, и этим жив.

А тот, кто некогда в блаженстве халвой пренебрегал и дичью,

Ест падаль ныне, сам, как падаль, ставши мерзок…

На главном городском проспекте, на каждом уличном углу

Десятки дней лежат десятки и десятки трупов.

Ах, эти жалобные стоны просящих помощи детей!

Ах, эти льстивые мольбы бессильных юношей, которых право –

                                                                               радость!

Многообразна и городская сатира, представленная в творчестве поэтов пасквилями на исфаханцев, отличающихся скаредностью, двуличием, религиозным фанатизмом и т. д. Осмеяние горожан воплощено в форме метких эпиграмм, часто четверостиший.

Четверостишия являются одной из излюбленной форм в творчестве исфаханских поэтов. Руба‘и могли быть весьма разнообразны по содержанию. Некоторые из них, названные З.Н. Ворожейкиной «малым мадхом» и обращенные к покровителю, объединялись анафорическими повторами, например, «Твой меч» или «Твой враг». Таким же образом выделены циклы лирических четверостиший, к примеру, 30 четверостиший Камал ад-Дина, начинающихся словами «Я – свеча», в которых горящей свече уподобляется страдающий влюбленный или поэт. Многие четверостишия исфаханских поэтов, особенно Камал ад-Дина, могут быть причислены к категории так называемых странствующих, так как 24 из них обнаруживаются одновременно и в собраниях четверостиший ‘Умара Хайама. Их исследовательница метко назвала «хайамовской тетрадью» Камал ад-Дина Исфахани.

Городская поэзия исфаханцев насыщена дидактическими элементами в форме поучений (панд, насихат) и мудрых афоризмов (хикмат), что соответствует традиционному дидактическому пафосу персидской классики. Используемые поэтами крылатые выражения могли заимствоваться непосредственно из разговорной речи или же представлять собой авторский парафраз. В любом случае их смысл и словесная форма должны были вызывать у слушателя устойчивые ассоциации. Например, пословица, представленная в сборниках фольклора «Ушедшая вода в ручей не вернется», у Джамал ад-Дина обыгрывается следующим образом: «Даже если ушедшая вода в ручей вернется, уснувшей рыбе что за польза», а у его сына выступает в противительной интерпретации: «Знать нельзя: бывает, возвращается в ручей ушедшая вода».

Некоторая удаленность от крупных литературных центров и ориентация на местные вкусы определяет своеобразный характер творчества провинциальных поэтов. В их стихах гораздо более широко представлены местные