– Может быть, вы пойдёте в покои, ваше величество? – мягкий голос Данки выдернул его из дрёмы. Она поклонилась.

– Что?

– Ваши покои, ваше величество, они готовы. Скоро рассвет. Вы бы поспали.

Теабран медленно кивнул.

– Да, пожалуй. Иммеле?

– Уже спит.

– Что ж, ладно.

– Вас проводить?

– Нет-нет, я помню дорогу.

В коридорах было тихо и безлюдно, если не считать Молчащих, которые продолжали стоять на своих местах, как статуи Нежити. Люди… После того, что он видел на площади, он уже не был уверен в том, что под этими зеркальными масками скрывались человеческие лица.

В замке, несмотря на обилие горящих повсюду свечей, было неуютно и холодно. Хотелось юркнуть под бочок к жене и прижаться щекой к её груди, но вряд ли она его к себе подпустит. Не теперь. Да и выпила она изрядно, а потом залила вино успокоительными – теперь проспит до следующего вечера. А о поиске покоя и понимания в объятиях матери и думать не приходилось.

От мыслей о собственном одиночестве, густом и холодном, как мрак в холодной пещере, Теабрана отвлёк непонятный шум. Будто там, впереди, где находились покои его детей, некто перетаскивал что-то тяжёлое.

– Тихо!

– Сюда его!

– Осторожнее! Да, осторожнее же говорю, не уроните.

– Уберите! Уберите отсюда эту мразь!

Последним кричало Дитя.

«Ройс?» – растерянно подумал Теабран.

Он поспешил подойти к повороту, но из-за угла выходить не стал, спрятавшись во мраке коридорного закутка. То, что он увидел, заставило его на мгновение потерять дар речи.

Из покоев Дитя трое слуг выносили обёрнутое в полотно тело, тяжёлое и податливое каждому движению, как шарнирная кукла. Это абсолютно точно был покойник – Теабран увидел, как из простыни, которую в полумраке он сначала принял за белый агдеборг с огромной алой лилией, свисала бледная рука со следом от ожога под мизинцем. Точно такой же ожог он видел сегодня у одного из виночерпиев. Того, что постоянно крутился рядом с Дитя… Теабран испугался.

– Уберите… – скулило, опустившись на корточки у стены, всё ещё чумазое высочество, укутанное по самый подбородок в плотный кокон толстого покрывала, стянутого с кровати. – Закопайте! Закопайте или бросьте в Руну! Мне всё равно!

Растрёпанные белокурые волосы были испачканы красными брызгами, а в руке… в руке Дитя сжимало нож, подаренный утром постулианой, весь покрытый кровью, от кончика до рукояти.

Глава 22 Заклинательницы огня

– Сента, не отвлекайся.

В комнате дочерей Тонгейра было морозно, как на дырявом чердаке, и неуютно, только свеча на письменном столе служила девочкам источником света и тепла. Свеча была длинной, красной, а пламя – мятущимся и странно ярким, намного ярче, чем огонь от обычных свечек в замковой кирхе, которые горели мягким рыжим светом. У стены на жёрдочках с цепочками на лапках сидели, заинтригованные тем, что происходило на столе, два отборных сокола по имени Таван и Сирша, которыми сёстры травили мелких птичек весной, и говорливая пустельга Хинни, которая постоянным клёкотом комментировала наблюдения.

– Мама, я не могу, я устала. У меня уже глаза болят, – фыркнула девочка, убрав руки от трепещущего огонька и скрестив их на груди в знак протеста против требовательности матери, но потом их сразу убрала, вспомнив, что любой неосторожный жест или ненароком брошенный взгляд могут привести мать в настоящую ярость.

Пламя свечи быстро начало тускнеть и приобрело привычный спокойный оранжевый цвет.

– Хочешь научиться управлять своим даром – будешь тренироваться, пока не ослепнешь от огня, – сардари отложила книгу и угрожающе посмотрела на дочь. Круглое лицо Сенты мгновенно растеряло дерзость, побледнело, а маленькие губки задрожали, но уступать секундной слабине против воли матери в этот раз она не собиралась.

– Но ты ошиблась, мама, ты же сама видишь – огонь не слушается меня. У меня нет твоего дара, учи лучше Астуру!

Меганира подошла к бунтующей дочери. Прямая и грозная, нависла над ней.

– Ошиблась?

Не дожидаясь ответа, она дала Сенте пощёчину и властным резким жестом указала на свечу.

– Только у тебя этот дар и есть. Работай!

Сента схватилась за щёку и заскулила.

– И не смей реветь, – процедила сквозь зубы Меганира, не собираясь утешать обиженного ребёнка. – Ты – моя старшая дочь, будущая Дочь Трона, а не кухарка или портниха. Прекрати! Дура.

Сента затихла, молча глотая слёзы обиды. Астура с плохо скрываемым наслаждением от унижения сестры посмотрела на Сенту, ехидно улыбнулась и вернулась к разложенным на столе гадальным картам.

– Я принёс водяники. Куда поставить? – Это был Улли, послушник, служивший в кирхе при Таш-Харане – маленький озябший юноша лет шестнадцати, с ног до головы замотанный в грубый шерстяной камай поверх перевязанной серым монашим поясом рубахи. На его плечах всё ещё лежали снежинки.

Сардари молча указала на стол между дочками и вернулась в кресло.

– Ну, и стужа сегодня – ужас, – монах, шмыгнув носом, поставил одну из глиняных пиал с ягодами на стол и сел в свой угол под закрытым на перекладины окном, где его ждал потрёпанный «Четырёхлистник». – И, главное, осень, а что же будет зимой? Думал, мы с отцом Эмре продрогнем до костей, пока обдерём все кусты. Вы угощайтесь. Сейчас самая пора водяники. Вкусная, хоть на варенье без патоки. Я у Нергуй-Хаан с трудом две пиалки отобрал. Всё на вино забрать хотела. И ты бери, – он протянул сидящей рядом за рукоделием Надашди вторую пиалу, полную ягод.

– Спасибо, – кивнула служанка и взяла пару водяник.

– Представляете, сардари, – продолжал послушник, отряхиваясь от снега, – а на болоте опять кто-то убивает деревенских. Нашли с отцом Эмре два тела на опушке у Красной Ели. Девочки лет по десять, может, двенадцать. Наверное, тоже пошли по ягоды. Надо сказать Гзар-Хаиму, пусть со своими снова пошукает. Волки, наверное. Вот же напасть. Проходу от них нету, и чего только к людям лезут? В лесах же живности-то полно. Хочешь – заяц, хочешь – олень, а они девок заели. Совсем же малые. Мы их в часовне отпели, омыли, а родителям-то что теперь?

– Других родят, – без какого-либо сочувствия пробормотала Сента, вытирая заплаканные глаза.

– Родят, – подтвердила Астура, вытянув из колоды гадальную карту и приподняв бровь, будто изображение на ней открыло ей великую тайну бытия, которой была достойна только она.

Улли вздохнул и обменялся с Надашди печальными взглядами; впрочем, за два года своей службы у самрата он и не ожидал проявления какого-то сочувствия хоть у одной из его дочерей.

– Надашди, – сардари, равнодушная к причитаниям монаха о печальной доле сельских девок, взяла переплетённую травлёной кожей и тканью книгу, – налей ещё сивухи. – И добавила: – Всем.

Служанка перестала штопать кашемировый капор Сенты.

– Но самрат приказал не давать её дочерям.

– Самрата здесь нет. Неси.

Надашди подошла к почти невидимому во мраке столу в самом углу и нащупала высокую бутылку. Вдруг за её спиной вспыхнул магический всполох, и каменная стена напротив неё озарилась ярким светом. Стало видно и бутылку, и поднос, и перевёрнутые кверху донышками кубки.

– Ой!

Соколы подпрыгнули на своих жёрдочках и недовольно забили крыльями. Пустельга запищала.

Никто, кроме них и Надашди, не вздрогнул от внезапно вспыхнувшего пламени, только Сента скуксилась, надулась, отчего стала ещё больше походить на обиженную выдру.

– Спасибо, сардари, – кивнула служанка, стараясь сохранять спокойствие, хотя всё ещё не привыкла к тому, что огонь в стенах Таш-Харана делал всё, что приказывала ему эта женщина.

Меганира снова шевельнула указательным пальцем, и пламя свечи, безуспешно до этого терзаемое старшей дочерью, успокоилось. Комнату поглотил привычный неприятный пещерный полумрак.

Служанка поднесла кубки хозяйке и её дочерям. Улли от напитка отказался.

– Извини, Дни воздержания, – пожал он плечами. – Ещё неделя. Не хочется получить от отца Эмре палкой по хребту.

– Тебя всё ещё тревожит то, что ты здесь видишь, Надашди? – спросила Меганира, принимая свой кубок. – Знаю, что тревожит. Вижу. И ещё я знаю, что ты разделяешь мнение