(с одной лошадью там хозяйствовать нельзя, пашут там парой). Но я от его подарка, конечно, отказался и, как бы шутя, сказал ему, что если бы даже и получил от него такой подарок, то, переселившись, все равно повел бы против него как кулака, борьбу, стал бы натравливать на него бедняков. «Ничего, — говорит, — может быть, и уживемся».

А кулак он был матерый. До революции у них имелся даже свой кожевенный завод, переданный потом кооперации. Имел он сложную молотилку и жнейку-сноповязалку[376] и хвастал мне, что на этих машинах он заработал за время уборки и молотьбы около 600 пудов пшеницы. Получая пшеницей за жатву и молотьбу, он ценил ее по 40–50 копеек за пуд, а в конце зимы продавал по 2 рубля — 2 рубля 25 копеек. Правда, дореволюционного размаха в его хозяйстве уже не было. До революции они держали по 8–10 батраков, имели по 40–50 езжалых лошадей и примерно столько же коров. А сейчас у него был один батрак, 7 лошадей и 17 коров. «Между тем, — рассказывал он, — в голодовку 21-го года (в одно время с голодом в Поволжье) доживали до одной лошади, да и та падала от истощения, даже сами питались кореньями трав и едва волочили ноги». Я удивлялся тому, как скоро он оброс: шутка сказать — 7 лошадей и 17 коров! Он уже помышлял о приобретении трактора.

Переночевав еще, я стал было собираться в дальнейший путь, но он отсоветовал: «Чё, паре, тебе идти пешком-то. Вот завтра я запрягу двух лошадок, положу пудишек полсотни пшеницы, да и поедем». Ну, думаю, если положит по 25 пудов на лошадь, так не быстро же поедем.

Но оказалось, что лошадки-то двух аршин пяти вершков ростом, и они с 25 пудами каждая, да плюс мы оба, большей частью ехали на которой-нибудь одной, все время бежали полной рысью.

Проехав верст 45, он завернул в деревне к одному домишке и стал выпрягать лошадей.

— Что, — говорю, — лошадям отдых думаешь дать?

— Да нет, — отвечает, — лошади-то еще легко бы пробежали 17 верст, оставшиеся до Петропавловска, да ехать здесь вечером-то опасно. Вишь, уж солнце невысоко, тут и нас уколотить могут и лошадей угнать.

— Ну, — думаю себе, — здесь, видно, не то, что у нас. А вот в нашем месте, — говорю, — поезжай куда хочешь в самую глухую ночь, и никто никогда тебя не тронет.

В этом же домишке остановились ночевать еще два мужика из их села, возвращавшиеся домой из Петропавловска, тоже, как я понял потом из ихних разговоров, кулаки. Они достали четверть самогона и три бутылки «рыковки»[377]. Все это они за вечер вылакали. Очень настойчиво и мне предлагали, но я, мотивируя тем, что меня сразу стошнит, сумел все же отказаться и залез спать на полати[378].

Избенка была лепленая из глины, очень маленькая, полати были под самым потолком, а они ночью так накурили, что я от дыма проснулся. Долго крепился, не слезал: они уже были очень пьяны и я знал, что они примутся опять меня угощать, а от пьяных отговориться трудно. Они самодовольно похвалялись, разговаривая между собой: «Чё, паре, мы ведь не простые люди, мы — дубинкинская буржуазия, кого нам делать[379], как не пировать». И хвалились, кто меньше дней был трезвым в эту зиму.

Швецов рассказывал своим собутыльникам: «Это со мной едет мой друг, мы с ним вместе в плену были. Он хоть и коммунист (я тогда не был членом партии, наверное, он назвал меня так потому, что я был ходоком от коммуны), но хороший, честный человек, таких людей я мало встречал». После такого гимна мне пришлось еще крепиться, лежать на полатях, задыхаясь от дыма, потому что слезть в это время — значило неизбежно подвергнуться их пьяному потчеванию и излияниям похвал.

Но, в конце концов, я все же был вынужден слезть с полатей. Я старался сделать это незаметно, но не успел прилечь на полу, как они меня потащили за стол. Отбиться от них можно было разве только кулаками. Пришлось сесть и принять чашку с водкой. Хлебнув глоток, я изобразил, что меня тошнит, и под этим предлогом вырвался из-за стола.

— Ну чё, паре, робята, не надо неволить человека, раз душа у его не принимает, — и больше они уж не приставали. Я лег в углу на голый пол и вскоре под их бормотание уснул.

Когда я утром проснулся, их уже не было в избе. Наскоро одевшись и выйдя на улицу, я увидел, что Швецов уже запряг лошадей, и на его лице не было следов похмелья.

— Ну, как, с похмелья голова не болит?

— Нет, — говорит, — она у меня привыкла. Я с той поры, как кончили жниву[380], редкий день бывал сухой-то.

И начал с увлечением рассказывать мне о своих пьяных похождениях. А я про себя думал, это если бы я в своем хозяйстве мог иметь такой достаток, я наладил бы жизнь культурную, с разумным времяпровождением досуга для всей семьи.

В Петропавловске мы с ним распрощались. Я извлек из воза свою котомку, которая оказалась разбухшей: там появились пшеничные калачи и фунтов пять сливочного масла. Он просил заезжать на обратном пути, но я, конечно, не заехал и больше ему не писал. В 1932 году я встретил в поезде между Вяткой и Вологдой мужика из их села, он рассказал, что Швецовы раскулачены[381], и никого из их семьи дома нет.

В Омске я остановился только на пару дней. В Губземуправлении мне предложили подбирать участок для коммуны на общих основаниях, наравне с переселенцами-единоличниками. Тут я встретил массу и ходоков, и уже совсем приехавших с семьями. Некоторые уже по году и больше тут живут, но земли еще не получили. Проелись вчистую, пооборвались. Из-за отсутствия заработков многие кормились милостыней, а обратно уехать было не на что. Вот эти люди, исколесившие многие районы, рассказали мне, что участков хороших нет: то они в тайге, где