трауре». Тело моей преследовательницы двигалось благодаря не земной пище, а черной магии, которую я не смела представить. Если бы кляп из водорослей на вынуждал ее молчать сейчас, уверена, Франсуаза голосила бы, как в ночь моего побега. Огромные окуляры таращились на меня, не отрываясь. Через них на меня уставилась моя собственная пропасть, выдолбленная абстинентной ломкой.

* * *

Легко потерять временны́е ориентиры, не наблюдая за балетом звезд в небе. Я заставляла себя следить за движением стрелок карманных часов и вела календарь, отмечая звеном срубленной цепи каждый прожитый день на камне. Прав был Стерлинг: шпага из смертоносного серебра легко разделалась с наручниками. Сон и пробуждение вампира заменили чередование утра и ночи. Зашари поддерживал дисциплину в свойственной ему манере – нагружая себя интенсивными тренировками. Время от времени из воды выныривали перепончатые руки, чтобы снабдить пленников новой порцией сырой рыбы и питьевой воды. Вряд ли сирены поддерживали нашу жизнь с единственной целью съесть позже. Тогда каковы их планы? Я не знала. Но самым странным знаком течения времени являлись звуки далекой сонаты, проникавшие в грот каждые двадцать четыре часа. Наши дружные вопли, чтобы привлечь внимание музыканта, не приносили успеха, будто мелодия проигрывалась автоматом, а не живым существом. Оставалось лишь созерцать вход в скале, откуда лилась музыка, понимая, что, пока сирены на страже, возможности попасть туда не представится. Музыкальная тема, повторяясь, все так же, как и в первый раз, будоражила душу. То был гимн изнуряющей борьбы, которую я вела сама с собой; предсмертный крик, который мог длиться вечно. Ломка душила, и с каждым днем все больше…

Мой путь на Голгофу не просто отмечен тошнотой, судорогой, мигренью, от которых хотелось выть, это путь моего падения. Отрезанная от всего мира на камне, как больное животное в клетке, я часами валялась в своей рвоте, отползая на край рифа только затем, чтобы справить нужду в море, стараясь найти такое место, где бы ни Стерлинг, ни Зашари меня не увидели. В остальное время ничто не скрывало от них зрелища моей физической и ментальной гибели. Не было сил притворяться, что у меня насморк, – жалкая ложь, в которую никто не поверит. Временами ломка оглушала настолько, что я орала благим матом до срыва голоса, требуя у сирен настойки. Но даже когда тело отказывало, вопли продолжались в голове и в кошмарах, населенных призраками и монстрами.

Я ненавидела себя за то, что пала так низко, понимая, что пожинала то, что посеяла. Я заслужила свою Голгофу. Я, часто хваставшаяся, что остановлюсь, когда захочу, была в пролете. Я была зависима до последней клеточки и теперь платила высокую цену. Гюннар предупреждал, что настойка – ревнивый любовник, жестоко мстивший за неверность. Смогу ли я когда-либо выбраться из его цепких объятий? Стерлинг больше никогда не захочет меня. Да и как можно желать существо, ползающее в собственных экскрементах и орущее от боли?

– Зашари крепко спит после вчерашних чересчур интенсивных тренировок, – нарушил молчание Стерлинг однажды ночью, когда я была более-менее в сознании. – Сними свое платье.

Из-за присохшей к векам слизи я с трудом открыла глаза, чтобы посмотреть на то, что когда-то было безупречным свадебным платьем. Белоснежная ткань почернела от грязи, обтрепанные ленты смешались с волокнами коричневых водорослей, когда-то воздушный тюль стоял колом от морской соли и моих выделений. Меня охватило неудержимое отвращение к омерзительному существу, в которое я превратилась. Слезы потекли по грязным щекам.

– Сними платье, – мягко повторил Стерлинг.

– Я… я не хочу, чтобы ты видел меня такой, – всхлипнула я, отвернувшись. – Мне очень стыдно.

Каждый стон мучительно сдавливал грудь, из носа потекло, на губах проступила пена.

– Тебе не должно быть стыдно, Жанна. Нет ничего стыдного в том, что живешь.

Я решилась взглянуть на него между прядями, затвердевшими от пота и соли. Рейндаст ответил тихой улыбкой.

– Тело страдает, потому что живет, – прошептал он. – Именно хрупкость делает его бесценным. Огонь бытия быстро гаснет… так же легко, как трубка. Я был тому свидетелем в лондонских курильнях. Сколько судеб сгорело в этих проклятых подвалах! Но ты сильная, Жанна. Конечно, иногда раздражаешь, делая то, что взбредет тебе в голову, но у тебя могучий инстинкт, такого я больше не видел. В тебе много жизни. Ты – сама жизнь, такая же красивая! Я заметил это еще в нашу первую встречу, той ноябрьской ночью на виселице де Монфокона, и с тех пор не мог позабыть.

Мои губы задрожали. От замешательства. От признания. От измученной любви.

– Красивая? В этой грязной оболочке? – тихо плакала я. – Это придворное платье – мое отображение, такое же черное, как ложь и предательство, которые я совершила на своем пути. И что в итоге? Я проиграла по всем статьям! Не отомстила за свою семью. Не выполнила миссию Фронды. Не обуздала свои пороки. Я – неудачница!

– Это платье – не ты, Жанна. Это – последний костюм твоей роли, роли Дианы. Последняя тюрьма. Поэтому повторю: сними его!

Словно поощряя меня, Стерлинг расстегнул свою широкую рубаху с жабо и снял ее, обнажив безупречный торс в полумраке грота.

– Что ты делаешь?

– Дарю тебе новую кожу, моя прекрасная Жанна.

Рейндаст подобрал камень, обвязал вокруг него свою рубашку, уверенной рукой бросил самодельный снаряд, который описав дугу над морем, кишащим сиренами, приземлился точно возле моих ног.

– Раздевайся, не бойся. Не стану смотреть на тебя, даже сгорая от желания это сделать.

Вампир отвернулся. Я поспешно освободилась от засаленного платья, отяжелевшего от органических отходов моей дезинтоксикации. Стерлинг был прав: сбросив с себя мертвую шкуру, словно животное при линьке, я ощутила не просто облегчение, а истинное освобождение. Теплый воздух грота ласкал обнаженную кожу. Я чувствовала, как моя оболочка, до недавнего времени превшая в гнилом коконе, дрожала, дышала. Возрождалась. Схватив один их мурексов, принесенных сиренами, я вылила питьевую воду на грудь, живот, бедра, волосы. Чистые струи смывали не только струпья и грязь, они очищали душу от стыда и страданий. Я чувствовала себя заново рожденной. Дождавшись, когда тело полностью высохнет, бережно развернула одежду Стерлинга. Элегантная хлопковая рубашка была будто новой – очевидно, вампир отстирал ее от соли чистой водой из ракушки, а после хорошо просушил. Все еще храня вампирическую ауру хозяина, широкая блуза окутала меня прохладой, туникой укрыла до колен мое хрупкое тело. Я подхватила ее на талии длинной скрученной нитью водоросли вместо пояса.

– Можно повернуться?

– Да.

В гроте сирен не было зеркал, но лицо Стерлинга – самый лучший псише,