яркими, из них полился свирепый свет, на который все всегда обращали внимание, – жгучий, магнетический, притягивающий к себе, беспощадный.

В ресторане было шумно, в воздухе сизыми слоями плавал дым – помещение проветривалось плохо, – вкусно пахло жареным мясом и копченым лососем, пахло еще чем-то, было весело, в зале царил тот особый ресторанный уют, который делает всех людей близкими друг к другу.

И Распутин почувствовал, что все люди, находящиеся в ресторане, близки ему. Хотя аристократка не обращала на него никакого внимания – она очень быстро поняла Распутина, он стал для нее неинтересен, – «старец» решил заняться ею, удивить чем-нибудь таким, чем не могут удивить люди ее круга. Холод этой женщины был не только оскорбителен для Распутина, он подогревал «старца».

Распутин обиженно замычал, потянул на себя скатерть с закуской, но Анисья Ивановна, заметно помрачневшая, пьяная от еды и потому совсем переставшая разговаривать – она была занята, она планомерно опустошала тарелки со снедью, мускулистые ее челюсти работали, как машина, не уставая, – ухватила рукой другой край, задержала – Распутину и тут не удалось одержать победу.

– Тьфу! – с досадой плюнул он, сунул руку в карман, проверяя, много ли денег дал ему Кагульский. Пачка была солидной, кредитки приятно ласкали руку. Поискал глазами – где же Кагульский?

А Кагульский веселился, неумело, но тем не менее лихо, ничуть не стесняясь своей неумелости, отплясывал «матчиш», толкаясь с такими же, как и он, неумелыми хмельными людьми, не вписываясь в круг, плотно обставленный столами со снедью, цеплял за углы боками, иногда сшибал на пол вилки и салфетки, шумно извинялся и продолжал взметывать руки, гикать, топать каблуками. Распутин позавидовал: веселый человек Сеня Кагульский!

Ему тоже захотелось очутиться в танцевальном кругу и сбацать, подобно Кагульскому, «матчиш». Распутин покивал одобрительно, гикнул лихо и вновь потянулся за бутылкой – для смелости надо было еще немного хлебнуть. Раскрутил бутылку с мадерой – так, чтобы вино в посудине поднялось винтом, крепко ухватил горлышко губами, запрокинул голову и одним глотком отправил мадеру в желудок.

Переместился по столу, пересаживаясь со стула на стул, к аристократке. Спросил грубо, насквозь пробив ее взглядом:

– Ну чего? Насмотрелась на меня? Интересно было?

– Интересно, – подтвердила та, достала из сумки изящную тонкую папиросу-гвоздик, закурила.

Дым от папиросы пошел такой душистый и сладкий, что у Распутина даже потекли слюнки изо рта. Он решительно отер губы ладонью.

– Не веришь, что я – это я?

– Если признаться – не очень…

– Что «не очень»?

– Не очень верю.

– Как это? – Распутин ахнул. – Я – это я! Я – Распутин! Я, и никто другой. – «Старец», распаляясь, стукнул себя кулаком в грудь. – И эту вот тряпку, – он помял пальцами воротник собственной рубахи, – расшивала мне сама царица. Собственноручно! А по подолу и рукавам – ее дочки. Ты и этому не веришь?

– Этому как раз верю, расшивать цветочками рубахи – дело нехитрое.

– Тогда чему не веришь? – Распутин терял нить разговора, путался, в голове у него все плыло, под ногами тоже плыло, ему было очень обидно, что эта женщина не воспринимает его всерьез, не опускается перед ним на колени, – мыча, покрутил головой, заскрипел зубами. – А?

Аристократка сделала неопределенное движение рукой.

– Да я это, я! – простонал Распутин, сбитый с толку, пристально и сладострастно глядя на аристократку.

Аристократка, продолжая пускать топкой сиреневой струйкой душистый дум, презрительно огвернулась от Распутина.

– Я это! – Несло того, будто щепку в буйном потоке, у «старца» кружилась голова, черную бороду растрепало, разнесло клочьями в разные стороны, волосы колтуном приподнялись над головой. – Только у меня одного во всей России есть такой причиндал. – Он хлопнул себя по неприличному месту. – Хочешь, покажу?

– Г-господи! – тоскливо прошептала аристократка, резко встала, пощелкала пальцами, подзывая к себе официанта.

Тот стремительно подбежал, согнулся в низком поклоне – издали почувствовал, с какой птицей имеет дело.

– Счет! – потребовала аристократка.

– Я отдельно ни на кого не считал, – блеющим тоном сообщил официант. – Стол общий – и счет общий!

– Счет за весь стол! – Голос аристократки наполнился металлом.

Распутин наконец понял, что аристократку ему не обломать, и заметно поскучнел. В воздухе запахло скандалом. Анисья Ивановна продолжала мерно работать челюстями, поглощая блюдо за блюдом, освобождающиеся тарелки решительно отодвигая на край стола, иногда засовывала одну пустую посудину в другую, грозно выпячивая подбородок, останавливалась на несколько секунд, намечала очередную добычу, подвигала к себе полное блюдо и двигалась дальше. Она уже совсем отключилась от общей беседы, от ресторана, перестала замечать гостей, сидящих за столом, и прежде всего – Распутина, что, впрочем, устраивало «старца», глаза у Анисьи Ивановны осоловели, сделались тусклыми и довольными. А Распутин, хоть и поскучнел, обожженный холодом аристократки, решил сделать новый заход. «Попытка – не пытка», – сказал он сам себе.

– Царицка мне даже ноги моет. – Он вновь горделиво стукнул себя кулаком в грудь. – И не кочевряжится, как некоторые. Что ей говорю – то и делает.

– Вранье! – коротко и жестко произнесла аристократка, не глядя на Распутина.

Тот чуть не задохнулся от такого «пассажа», ошалело открыл рот, с сипеньем втянул в себя воздух, стараясь одолеть жгучую пустоту, возникшую в нем, закашлялся.

– Как это «вранье»? – откашлявшись, спросил он.

– А так! – Аристократка вновь нетерпеливо пощелкала пальцами – официант что-то не спешил нести счет.

– Да у меня письма царицкины есть, – сказал Распутин. – И письма ее дочек.

– Не будет царица возиться с таким быдлом, – жестко закончила разговор аристократка.

– Это ею вот вышито. – Распутин рванул на себе ворот рубахи. – Собственноручно! А потом, я… я на жизнь могу зарабатывать своим причиндалом. – Пошатнувшись, он начал расстегивать на себе штаны. – Не то что иные… Большие деньги могу…

– Быдло, оно и есть быдло, – проговорила аристократка, глядя мимо Распутина, «старец» для нее перестал существовать. – Стоит мне только сказать одно слово офицерам, – она покосилась на компанию фронтовиков, сидевшую за большим составным столом, – не только из какого-то припадочного – из кого угодно будут вышиблены мозги! Бедна Россия, коли у царского трона стоят такие мешки с навозом!

Она раскрыла изящную, с золотым обрамлением сумочку. вытащила оттуда пачку денег и бросила на стол.

Ловко обогнула кадку с фикусом – почему-то их очень любили ставить в ресторанах той поры, фикусы были обязательной принадлежностью всякого более-менее уважающего себя заведения – и вышла.

– Ты… ты… – задохнулся Распутин, помял пальцами горло – ему по-прежнему нечем было дышать, хмель бурлил, варился в мозгах, пьянил «старца», энергия, наполнившая его тело, была злой, сердце колотилось громко, надорванно – Распутину было обидно.

Так, как обращалась с ним эта дама, в последнее время не обращался никто – все эти аристократки, хвалившиеся своей голубой кровью и белой костью, покорно брали из его рук надкушенные огурцы и куски хлеба, со счастливейшим возвышенным видом доедали, и из глаз их не переставая сочился благостный свет; Распутин вылавливал