– Что, дядя, колосники в печке горят? – Его толкнул локтем в бок высокий белобрысый парень с молочно-пунцовыми щеками и белесыми, едва заметными на лице бровями. – Здорово перебрал, что ли?

– Перебрал, – вяло качнул головой Распутин.

– Похмелись из лужи – легче будет.

Распутин сплюнул под ноги, отвернулся от парня. Тот захохотал и исчез в толпе.

– О-отец Григорий, извиняй, что запоздала, – услышал он певучее, ласковое, повернулся на оклик. К нему по перрону стремительно двигалась – почти бежала – грудастая женщина в утепленной бархатной накидке, отороченной узкой полоской дорогого меха. – О-отец Григорий, родненький…

– Анисья Ивановна, наконец-то! – Распутин, пошатываясь, двинулся навстречу Анисье Решетниковой, богатой купеческой вдове, обнялся с ней, облобызался, потом, стремительно обернувшись, воскликнул растерянно: – А вещички-то мои, а?.. Где они? – Кинулся назад, к столбу, около которого тупо озирал перрон несколько минут назад.

Желтый кожаный баул, который он оставил у перронного фонаря, слава богу, находился на месте. Распутин вернулся, стер рукою пот с побледневшего лица.

– Все в порядке? – поинтересовалась вдова.

– Да. Не то ведь народ нынче какой пошел, и особенно в Москве, – стоит только малость отвернуться, как уже подметки с сапог срезают. Свинчивают ребята – и не морщатся.

– Поехали, отец Григорий. – Вдова потянула Распутина за рукав. – Обед стынет!

Ехали в персональном экипаже Анисьи Ивановны. Распутин восхищенно крутил головой:

– Весна тут у вас… Не то что у нас. Благодать!

– Весна везде, – строго заметила Анисья Ивановна.

– Не скажи, матушка. Везде, да не везде. В Питере, к примеру, весны нет. Сопли какие-то там, а не весна. Идешь по улице, а сопли на боты наматываются.

Воздух в Москве был прозрачный, сухой, в розоватой подрагивающей дымке растворялись купола церквей, дома были светлыми, от них исходило ощущение покоя и уюта, на чистых, обсосанных солнцем по самые корни куртинах снега собирались и радостно галдели птицы, среди них Распутин заметил несколько голенастых, крупноклювых грачей, потыкал пальцем.

– Эвон, эти и сюда уже добрались, а к нам – ни гугу… Ох, благодать! – Он шумно, со слезным всхлипыванием. вздохнул. – Жить хочется!

Жить в Москве Распутин старался по-настояшему, на широкую ногу. Вечером он вместе с Анисьей Ивановной, журналистом Соедовым и вызывающе красивой, яркой девушкой, которую величал Розой – личность ее не была установлена даже полицией, но есть предположение, что это была Елена Джанумова, – поехал в знаменитый «Яр» на окраину Москвы.

В «Яре» было шумно. Пел цыганский хор, молодежь пробовала танцевать «кэк-уок» <cм. Комментарии, – Стр. 304…танцевать «кэк-уок»…> и «матчиш» – модные, но очень сложные танцы, и не у всех это получаюсь, купцы пили шампанское из изящных туфелек красавиц, специально для этой цели приглашенных, офицеры вхолостую щелкали курками револьверов и радостно хохотали, когда кто-то пугался, – в общем, здесь царила та самая атмосфера, которую Распутин любил.

Час был поздний – одиннадцать ночи, несколько минут двенадцатого, стол, заранее заказанный, уставлен едой и напитками. Отдельно, целой батареей, громоздились бутылки с мадерой – пыльные, их специально не протирали, считая, что Распутин предпочитает пить именно из таких бутылок, сохраняющих дух и тень глубоких подвалов. В центре стола, в большом глиняном блюде, грудились черные сухари – персонально для «старца», так велела Анисья Ивановна.

Распутин вел себя тихо, почти не разговаривал, на вопросы Анисьи Ивановны отвечал односложно и пил, много пил, раз за разом наливая мадеру в бокал с низкой ножкой.

– Ты чего это, отец Григорий, все молчишь да молчишь? – встревожилась Анисья Ивановна. – Не заболел ли, часом?

Впрочем, вдова тоже стала молчаливой и сильно осоловела – не от выпивки, а от закуски: чем больше она ела, тем меньше реагировала на происходящее и еще меньше соображала.

– Уже нет, – ответил Распутин. – Был болен ранее… В поезде. Бес пробовал на меня напасть, а сейчас ничего, прихожу в себя. Бес кое-где меня внутри поцарапал, винцом вот залечиваюсь.

– Залечивайся, залечивайся, – благодушно разрешила Анисья Ивановна.

За столом тем временем появилось пополнение – вызывающе красивая женщина аристократической внешности, на которую Распутин, занятый Розой, не обратил внимания и не расслышал имени-отчества, и Семен Лазаревич Кагульский – с ним Распутин уже познакомился, днем встречался «по делу» и даже успел вспрыснуть «дело» двумя бутылками мадеры.

А Розой «старец», похоже, занялся всерьез. Она восторженно, не скрывая восхищения, смотрела на Распутина.

– Ну, чего, молодая, чего рот раскрыла? – спросил тот подчеркнуто ласково. – Как жизнь-то?

Роза попунцовела, глаза у нее вспыхнули ярко, призывно, хотела что-то сказать Распутину, но язык у Розы словно бы онемел.

– Бывает, – добродушно махнул рукой Распутин, – не огорчайся, милая, ты еще молода, у тебя таких огорчений знаешь еще сколько впереди будет? О-о-о! – Он приблизился к Розе, под столом неприметно, стараясь, чтобы не засекла старая вдова-купчиха, наступил ей на ногу.

Роза покраснела еще больше. Распутин подмигнул ей. Анисья Ивановна, словно бы что-то почувствовав, смолкла, строго взглянула на Розу и неожиданно расплылась в широкой подкупающей улыбке:

– Не бойся нашего «старца»! Все, что от него исходит, – все благодать!

– Во! – назидательно поднял один палец Распутин. Потянулся к бутылке вина, которая была распечатана официантом, но ее почему-то никто еще не тронул, – на тусклой этикетке, косо приклеенной к бутылке, было написано: «Марсала», налил полный бокал, придвинул к девушке: – Пей!

– А вы?

– Я, пожалуй, тоже выпью… И не один раз. – Он усмехнулся, налил себе в бокал мадеры, поморщился весело. – Не люблю я эту посуду – бокалы… В Питере уже знают мой вкус и не подают. Подают стаканы. А это что? – Он выпил вино, приподнял опустошенный бокал, повертел его в пальцах. – Того гляди, в руке переломится! – Повернулся, пощелкал пальцами, подзывая к себе официанта: – Эй, милый!

Тот мигом очутился около Распутина.

– Слушаю!

– Принеси-ка мне, милок, посуду понадежнее, чтобы в руке не треснула.

– Какую прикажете?

– Граненый стакан.

Официант немедленно исполнил просьбу – на начищенном серебряном подносе принес стакан. Гришка чувствовал в себе необыкновенную легкость, приподнятость – ощущение удачи поселилось, едва он вошел в «Яр», и так с тех пор не проходило, эта яркая девочка была пирожком с вкусной начинкой, и Распутин не сомневался, что этот пирожок он съест. Кроме чувства удачи в нем еще родилась некая гусарская лихость: «старцу» захотелось показать себя.

Он потянулся к бутылке с любимой мадерой, хотел налить себе еще, но передумал, взял в руки бутылку «Смирновской», налил стакан полностью, всклень. Стакан страшно было стронуть с места, водка обязательно проливалась из него, но Гришка был не из робких, справлялся и не с такими задачами, умелой рукой взялся за посудину.

– Это я выпью за то, чтобы у тебя, милая, радости в жизни было побольше, – сказал он девушке, – чтобы Бог осыпал тебя своей милостью не переставая…

Распутин умело поднял стакан со стола – ни одной капли не уронил – вот какой был умелый, а это дело было почище, чем подковать какую-то там блоху, умения надо больше, – поставил себе