– Вдруг я даже не пойму, что мне надо стать писателем?

– Никто не отнимает у тебя свободу воли.

Габриель напряженно размышляет и в конце концов отвечает:

– Нет.

– В каком смысле?

– Я отказываюсь перевоплощаться.

– Вот это новости!

– Хочу оставаться Габриелем Уэллсом.

Метратон хмурится; собеседник как будто убежден в своей правоте.

– Что, если я исправлю текст? Использую в «Тысячелетнем человеке» менее точные сведения, подчинюсь цензуре Верхнего Астрала, напущу романтики в сюжет, экшена, чувств. Будет меньше места для научных открытий, от них останется огрызок. Напишу, что научный коллектив занимается генетическими манипуляциями, без уточнений. Опыты с продлением жизни потерпят неудачу. Это отпугнет тех, кто вздумает воспроизвести описанное в книге.

Старушка снова с сомнением сдвигает очки на кончик носа, но Габриель стоит на своем:

– Это будет история фиаско: группа, вздумавшая продлить срок человеческой жизни, не только не преуспеет, но осознает, что вся затея провальная. Мое послание будет иным: «Лучше короткая, но качественная жизнь, чем длинная вереница тоскливых дней».

Метратон остается бесстрастной, ее пудель широко зевает. Габриель наседает:

– Прочтя «Тысячелетнего человека», читатели раздумают доживать до старости!

У писателя впечатление, что он находится в середине важнейшей в его жизни тирады. Он подыскивает слова, не позволяя им выскакивать слишком быстро.

– Им захочется интенсивной и сознательной жизни, – формулирует он. – Захочется приносить пользу другим людям и планете. Особенно планете.

Метратон подбирает под себя ноги и принимает позу лотоса. После долгих раздумий она наконец произносит:

– Договорились.

– Вы согласны?

– Да. Именно оттого, что я не уверена, что ты понапишешь при следующем воплощении, я буду хохотать сильнее, чем от всего, что ты написал раньше.

– Даю слово помнить свое обещание и всегда учитывать влияние, которое могут оказывать на читателей мои книги.

– Ты будешь обходить молчанием человеческое могущество, грозящее уничтожением всем остальным видам и исчерпанием сырьевых ресурсов. Гуманизм хорош для Ренессанса, сейчас иные веяния. Идет?

– Идет.

– Впредь твоим редактором буду я! Побольше действия, психологии, действующих лиц, любовных интриг, загадочности, духовности (но с этим не перебарщивай, не то примут за психа). Главное, без напора на научные прорывы!

– Я вот думаю, надо ли вообще писать о существовании саламандры-аксолотля, раз большинство понятия о нем не имеет.

– Давай без аксолотлей.

– Голого слепыша и галапагосскую черепаху тоже в корзину. Лучшее лекарство – аспирин.

– И чтобы никаких намеков на то, что ты подсмотрел здесь, за кулисами видимого мира. Обо мне, ясное дело, ни словечка.

– Знаете, даже если бы я о вас обмолвился, мне все равно никто не поверил бы, – юлит Габриель. – Чтобы венцом Иерархии оказалась дама с собачкой? Невероятно!

Метратон чуть не падает с трона от смеха.

– И то верно! Примут за вранье.

– У меня всегда был девиз: «Кто сможет, тот поймет».

Метратон по-прежнему весело.

– Значит, так: дозволяю тебе упоминать кое-что из того, что с тобой на самом деле происходило.

– Даже мое появление здесь?

– А что, мне нравится склонность читателей принимать правду за вымысел.

– Получается, я могу написать о вас?

– Может статься, это побудит людей проявлять больше любезности к старушкам с собачками… И вообще, по-моему, будет неплохо, если у твоих читателей появится смутное ощущение, что наверху что-то есть… Но не более того. Повторяю, я предпочитаю рационализм суеверию и мистике! Лучше гудини, чем дойлы! Буди в своих читателях вкус к загадочности. По мне, это наибольшая ценность. Но если когда-нибудь по твоей милости срок человеческой жизни удлинится, то берегись, я заставлю тебя об этом пожалеть! Я уже покарала Оппенгеймера, вздумавшего обуздать ядерную энергию, но не подумавшего о последствиях.

– Я смогу оставаться Габриелем Уэллсом?

– Твое тело уже гниет на кладбище Пер-Лашез, ему новой жизни не видать. Нет, ты останешься блуждающей душой. Сам найди себе среди живых кого-нибудь, кто сможет расслышать и воспроизвести твои мысли. Думаю, ты остановишься на своем брате, доведшем до ума некрофон. Я запретила ему обнародовать существование прибора, но разрешила использовать его втихаря.

Она внимательно смотрит на Габриеля.

– Представляешь, что было бы, если бы некрофоны свободно продавались в супермаркетах, как телефоны? Все скучающие неприкаянные души (а они киснут от тоски) бросились бы трепаться с живыми людьми. Вот была бы толкотня! Знал бы ты, до чего мелочны мертвецы! Если бы твой брат запустил свой некрофон в продажу, у всех эктоплазм появилась бы возможность заявить о себе. Они бы обязательно стали откровенничать и создали бы живым еще больше проблем.

Метратон снова покатывается со смеху.

– В общем, Габриель, ты уж постарайся, чтобы твой братец не высовывался… Иначе мне придется его убить, как тебя.

– Я доведу это до его сведения, как только он опять со мной свяжется. Только, рискуя вас прогневить, я не стану прибегать к нему и к его некрофону. Лучше действовать через Люси. Она тоже может слышать мой голос. Я надиктую ей новый вариант «Тысячелетнего человека», и она отнесет его издателю.

– Как хочешь. Ну, чего ждешь? Я уже на тебя нагляделась. Ты не один, за тобой целая очередь. Брысь! Принимайся за свой роман. И пожалуйста, ради меня, найди концовку понеожиданнее, хорошо?

Писателя захлестывает чувство огромной благодарности. Теперь он все знает и может браться за дело. Он прочувственно смотрит на Метратон, та подмигивает ему и прижимает палец к губам: молчок, язык за зубами!

– И последнее: хочу предложить тебе завязку. Герой может сказать: «Что я узнал за прежнюю жизнь?»

90

Люси Филипини просыпается.

Она блаженно гладит себя по плечам, по рукам, по бедрам, запускает пальцы себе в волосы и произносит свою утреннюю мантру.

Встав, она видит на стене напоминание:

УБЛАЖАЙ СВОЕ ТЕЛО, ЧТОБЫ ДУШЕ ХОТЕЛОСЬ В НЕМ ОСТАТЬСЯ.

Она делает зарядку на растяжку и на укрепление мышц, слушая группу Dead Can Dance, потом немного занимается йогой: приветствует солнце, принимает позу кошки.