в словесной шкатулке её памяти. И точно так же, как сапфировые кольца её молодости теперь невозможно неловко смотрелись на её больных скрюченных пальцах с распухшими суставами, так и эти имена когда-то ценных, важных, нужных людей неловко застревали в её рассказе. Тем более что мы оба прекрасно помнили, зачем я приехал в Киев.

Моя дорога была к мёртвым.

Наконец Козя вытащила кассету, старательно замотанную в вышитую салфетку. Я возился возле новенького видеомагнитофона, подарка Эдгара, и слушал Козю.

— Ну ты же понимаешь, Гриша. Они же не могут приехать из Мельбурна сюда. Они же должны там побыть. Да и, помнишь, Эдгар всё время переживал, чтобы у него не было неприятностей с выездом, боже ж ты ж мой (бабушка на секунду забыла о плавности речи и перешла на знакомый торжевский говор), как же ж им было сложно в этом посольстве, Эдгар же всё время переживал, что ему могут не дать возможность выехать…

Я помнил прекрасно, как внезапно для всех уехал Эдгар со всем своим семейством. Моя мама как-то криво усмехнулась, услышав о всей секретности, которая сопровождала неожиданный для нас и, как оказалось, давно организованный отъезд Эдгара. Как потом таскали моего отца в Первый отдел, до того Эдгару, безусловно, уже не было ни малейшего дела. Эдгар всегда обладал уникальной способностью копить обиду и забывать тех, кто делал ему добро.

Я смотрел семейную съёмку в большой двухэтажной квартире Эдгара. Где-то из дальних комнат звучала песня — какой-то хриплоголосый бард с интонациями непризнанного гения выводил что-то ностальгическое о московских переулках. Светлана подавала на стол приготовленные блюда, мальчишки тоже старались выглядеть так, как должны выглядеть интеллигентные мальчики. Иногда в их глазах проскакивала фамильная искорка, вспыхивали такие знакомые улыбки, но потом они опять успокаивались и показывали перед камерой свои подарки — бинокли, телескопы, энциклопедии, ролики. Хорошие пацаны.

— Ты посмотри, Гриша, какие они красивые. Ну ты же понимаешь, порода есть порода. Ты представляешь, Эдгар нашёл в архивах, он же ж запросы в архивы посылал в польские, так ему прислали нашу родословную, всё получилось так, как моя прабабушка Стефания рассказывала, та, которая ключницей у пана была…

Козя опять покопалась в верхнем ящике и достала из какой-то новенькой папки витиевато разукрашенный ламинированный лист бумаги с фамильным древом, уходящим в глубокую древность. Я рассматривал вензеля и перья на характерных геральдических шлемах, пририсованных к стилизованным ветвям древа. От прадеда Терентия Завальского к прапрадеду Томашу, потом — дальше и дальше аж до какого-то неведомого немецкого разбойника невесть какими судьбами оказавшегося родоначальником целого шляхетского клана аж в 1504 году. «Приехали, Григорий Алексеевич, — подумал я. — Теперь мы все — потомки крестоносцев. Ах, Эдгар… Вот ведь мудак».

Это было даже для меня несколько слишком.

— Бабушка Козя, и что Эдгар со всем этим делает? Бабушка, я ж сейчас в Торжевку еду, на кладбище. Это ж село! Бабушка?! Какие крестоносцы, какие склепы?!

Козя посмотрела на меня с некоторой неловкостью. Она слишком меня любила, чтобы просто назвать дураком, но мои идиотские вопросы явно мешали такой приятной и стройной картине мироздания. В конце концов, она же всю жизнь общалась с такими важными людьми, теперь этому общению был придан, пусть и запоздало, такой изящный антураж, всё было очень даже красиво. Советская знать и знать с родословной. О, да этот ламинированный листок, состряпанный каким-то польским умельцем за Эдгаровы деньги, этот такой красивый и правильный листок так много объяснял и расставлял по своим местам! Не зря же так трепетно она собирала все упоминания о польской родне, о давних делах и преданиях. Все семейные легенды, все сплетни и сказки наполняли особым, утончённым смыслом жизнь девочки, вырвавшейся из дальней Торжевки в мир больших и нужных людей. Её речь была прихотливо, но очень в меру пересыпана всевозможными немецкими строфами из Гейне, латинскими пословицами и как бы совершенно случайными оговорками по-польски. Я представляю, как шикарно должна была звучать такая речь в кулуарах партийных конференций.

Впрочем, почему — «представляю»? Я прекрасно помню редкие, потому столь радостные и долгожданные приезды Кози в Топоров, где за накрытым столом она рассказывала Тасе о своих блистательных победах над дурковатыми коллегами из Партшколы. Я сидел на стуле, на который для удобства были подложены две подушки, бабушка Тася хлопотала у печи, вытирая руки стареньким полотенцем, подавала на стол, Козя несколько раз пыталась пристроиться помочь подавать котлеты, сделать пюре или покрошить салаты. Но у неё было же такое красивое платье! Но у неё были такие больные руки! И Тася носилась как угорелая, стараясь поухаживать получше за младшенькой любимицей, которой стала второй мамой — до войны. А я, как заворожённый, рассматривал Козины серьги, смеялся и картаво коверкал все эти латинские пословицы, которым она меня учила для правильности речи. Как я ни старался, все эти vanitus vanitatum и rectitudine sto usque ad finem отлетали от моей дурной башки. А потом Тася садилась рядом и слушала, слушала, слушала Козины рассказы. Тася была удивительной слушательницей. Её карие глаза наполняли душу таким тёплым светом, будто после зимнего дня у горячей печки оказался. Потом с дежурства приходил дед Вася, он радовался приезду Кози, смеялся громко и заполнял всё пространство шуточками. Это сейчас я понял его шуточки и почему иногда он получал от Таси полотенцем по спине, а Козя недовольно поджимала губы. Но не смеяться было невозможно. И они все хохотали. Такие молодые…

Я быстро собрался. Собранная сумка уже стояла у двери. Надо было торопиться. Уже было шесть утра. Путь предстоял неблизкий.

— Гришенька, что же ты, вот так сразу?

— Бабушка, да. Надо.

— А ты помнишь, куда надо идти. Запомнил? Как зайдёшь, так налево, там пройти немного, увидишь их могилу. А могилка Зоси будет справа от них. Ну вот как стоять к фотографиям лицом, так вот направо надо пройти… Или налево… Сейчас…

Козя стала поворачиваться, как пилот боевого самолёта, отрабатывающий полётное задание, так и она разворачивалась, шагала на месте, вызывала из памяти тела подсказки правильной дороги.

— Да. Точно. Направо. И пройти надо… шагов, получается, тридцать. Запомнишь?

— Да. Запомню, — я встал. — Ну, посидели на дорожку, «спасибо сему дому, пойдём к другому».

— Ой, спасибо, что заехал, я ж вот