Автобус запыхтел и остановился у очередного перекрёстка, подняв небольшое облачко теплой пыли.

Толстая женщина с красным от натуги лицом поднялась по ступенькам передней площадки. Она сердито оглядела сидящих в автобусе пассажиров, привычно ожидая увидеть тщательно скрытые насмешливые взгляды. Но до неё никому не было дела. Многие спали, склонившись на спинки впереди стоявших сидений, несколько пар трещали о чём-то своем, я смотрел в окно. Она расслабленно вздохнула и, повеселев, продвинула свои телеса на сиденье сразу за водителем. А я не мог отвести глаз от трёх человек, стоявших справа, чуть вдали от перекрестка на Соловьёвку. Молодая красивая женщина держала за плечи десятилетнего мальчика, который склонился над обочиной. Маленькая женщина лет пятидесяти, с каким-то тёмным, скорбным лицом, смотрела в небо, закусив губу. Мальчика мучительно рвало. Он выпрямлялся, виновато оглядывался на тётю и двоюродную бабушку Козю и снова скрючивался. Его укачало. Тётя гладила мальчика по полуседой голове и старалась улыбаться. Ветер трепал её плащ, она передала вывернутый ветром зонтик своей спутнице, и они обе закрывали мальчика от града. Мальчик только один раз пришел в себя после припадка ужаса, погасившего его память, мальчика трясло от свалившегося на него дневного света, чёрных солнечных лучей, назойливого, щиплющего холодного ветра и града, но он не мог заплакать и только прижимал свое измазанное лицо к плащу тёти.

Автобус чихнул, двери сипло закрылись. Дядька впереди меня открыл форточку, и горячий воздух ворвался внутрь душного салона. Занавески весёлыми флажками заплескались, вытянулись наружу. Две тётки сзади меня попытались запротестовать. Несмотря на жаркий день, они были одеты в новые мохеровые джемперы, поэтому обильно прели и пытались заставить дядьку закрыть окно, боясь простуды. Но он лишь упрямо отмахивался, выдерживая мужской характер. Три фигурки на перекрёстке остались позади, им надо было переждать, пока мальчик придёт в себя. Или забудется снова.

Дальше было привычное, знакомое Задорожье, означавшее что половина пути до Топорова уже отмерена. Автобус бодро гудел и липко шуршал по асфальту и его яркий бело-красный силуэт нарядно выделялся на фоне бесконечной стены высоких тополей, которыми была обсажена большая дорога. «Вопли Видоплясова» кричали своё «буй-буй-буй-буй», намеренно коверкая слова так, что казались украинскими иностранцами. Их акцент был непривычен. Асфальт закончился, началась бетонка, которая была построена ещё к Олимпиаде. Это была очень хорошая дорога. Ровная-ровная. И водитель скрежетнул сцеплением, и автобус покатил ещё быстрее, обгоняя редкие подводы, в которых сидели нахохлившиеся мужчины и женщины. Хозяева сидели на передках подвод, не подгоняя уставших лошадей, и смотрели на ползущие навстречу им серые коробки танков. Танки скрежетали по брусчатке, молодые, очень молодые ребята сидели на башнях, за башнями, закатав рукава выше локтей. Немцы шли на Киев. Они весело махали руками друг другу, махали руками встречным подводам, что-то кричали, ловко перекидывали фляжки с танка на танк. Один немец спрыгнул с танка, отбежал на обочину, срезал три тяжеленных цветка налитых, уже спелых подсолнухов и быстро побежал догонять свой танк. Ему было неудобно держать три круга, он бросил одну головку, и чёрные брызги рассыпались в пыли. Он догнал чуть притормозивший танк, зашвырнул к башне свою добычу, уцепился за руки товарищей, которые втянули его наверх. Они сели за башней и стали щёлкать семечки. Белые зубы их улыбок особенно были заметны на запылённых молодых лицах.

«Икарус» тормознул в тени развязки, перпендикулярно пересекавшей шоссе. Очередная бесчисленная остановка. Новенькие фуры дальнобойщиков, разноцветные, нарядные, прокатывали навстречу, везя в Киев что-то из далёкой и разноцветной Европы. Гул мощных моторов отражался от бетонного свода моста, усиливался, взрёвывал и растворялся. Опоры моста были покрыты старой коркой засохшей грязи, оставшейся, скорее всего, ещё с весны. Справа, возле зелёной бензоколонки «Татнефти», весело смеялись «грачи»-бомбилы, которые заправляли свои убитые «шестёрки» и «пятёрки» перед тем, как опять укатить в Киев в поисках пассажиров.

Поворот налево. Автобус загудел, выбрасывая жирный дым. Преодолев подъём развязки, автобус покатил быстрее, словно лошадь, почуявшая водопой. Или водопой почуял водитель, кто знает? Сосны по сторонам дороги тянули розово-шоколадные стволы к белой вате облаков, собравшихся в синем-синем небе. Тень прыгала между соснами, прячась в зарослях бузины. Вот там, за тем пригорком, в яме под вывороченными корнями упавшей большой сосны, лежал мой дед, когда выбирался из Крыма. Значит, до Топорова было совсем недалеко. Автобус оставил гудевшую магистраль позади, её шум стихал, и навстречу выбежала тишина раскрывшихся полей, наполненная стрёкотом кузнечиков, мёдом желтой кашки, трепетом крыльев бабочек и каким-то особенным запахом плодородной земли, которым невозможно надышаться. Совсем рядом лежала страна моего детства.

Автобус переехал широкий мост через Толоку и загудел по крутому подъему — мимо детской стоматологии, мимо банка, мимо памятника Неизвестному солдату, мимо разноцветных афиш, вывесок обменников, аптеки, мимо большой овальной заплатки асфальта, черневшей на месте когда-то роскошной клумбы с бесчисленными розами, мимо липовых аллей, так разросшихся, что ветви переплетались и образовывали зелёный тоннель над уже потрескавшимися дорожками.

Я оглянулся, узнавая площадь перед почтамтом, на которой на месте казавшейся вечной Доски почёта передовиков социалистического соревнования стояли тёмные гранитные плиты, с которых на прохожих хмуро смотрели лица погибших «афганцев».

Время вокруг меня завертелось волчком, как скулящий от радости узнавания, старый, покинутый, отчаявшийся с голодухи пес: «Ну же, ну, разве ты не помнишь? Не помнишь меня?! Меня?! Я лизал твоё лицо, когда мы были щенками, я грыз твою глотку, когда ты плюнул в меня жёваной морковкой и оскорбил мою собачью доверчивую душу. Я отгонял твоих обидчиков, я гонял чужих котов и я храпел за тебя, убегавшись за ночь. Помнишь?! Как же? Это же я — твоё время, твой кусок жизни! Ну же! Вспоминай!!» И время било меня хвостом по коленям, скалило зубы, закапывало слюной радости мою душу.

Я узнавал каждый камень, каждый поворот дороги. За военкоматом, среди вишен и яблонь, мелькнула знакомая крыша. Стало больно дышать. Я нагнул голову, стараясь не глядеть на родные окна проданного бабушкиного дома. Господи, я ни за что не продал бы его. Таково было требование…

Я никогда не забуду, как выторговывали у меня каждую мелочь бабушкины соседки и подружки, сбивая цену в разы, не понимая, что, например, простой жёлтый ковёр, который они «так и быть, может быть, взяла бы, ну, ты понимаешь, Гриша, мы же были подружки, пожалуй, взяла бы, но слишком уж