такие разные и такие одинаковые в своей беспощадности истории нечаянных потерь.

Вот и моё место.

Я открыл калиточку нержавеющей ограды. Родные лица. Бабушкин чёрный камень раскалился на солнце, но не жёг руки. Я прижался щекой к горячей поверхности. Сердце бухнуло.

— Здравствуй, Тася. Давно меня не было, да?

Я повернулся, сделал шаг к старому серому памятнику из серо-белой мраморной крошки. Дед смотрел чуть вправо. Офицерская форма была ему очень к лицу. А фуражка, как всегда, была чуть на правую бровь. Он всегда носил фуражку чуть набок. Я смахнул шершавый жёлтый лишайник с верха камня, поцеловал овал фотографии.

— Здравствуй, моряк. Ты ждал меня?

* * *

Я оглянулся, ещё не выйдя за ограду. Нельзя оглядываться, уходя с кладбища — это я знал ещё с детства. Вот так. Я это помнил. Уже наступил полдень. Моя дорога не закончилась.

Я перешёл улицу, на самый солнцепёк, где среди зелёной лужи стояла раскалённая колонка. Рычаг подался туго. Я вставил вытесанный каким-то заботливым хозяином колышек под рычаг, раздалось шипение, и в мои ладони ударила струя горячей воды, которая быстро снова стала спасительно холодной. Я расстегнул мокрую от пота тенниску, снял её и сунул голову под струю. Брызги полетели во все стороны, разноцветные, как мухи. Запахи воды, нагретого железа, плавящегося на солнце асфальта, конского навоза, бурьяна, пыли, зелёной тины из вечной лужицы в стоке колонки, налитых груш, гниющих яблок, забытых в листьях клубники, — все они были узнаваемы, они кричали: «Я свой! Мы с тобой одной крови! Подожди, куда же ты?»

Я перешёл дорогу, оставляя рифлёные отпечатки кед на мягком, как тесто, асфальте, и стал голосовать. Редкие машины проезжали мимо, прилипая колёсами к дороге. Водители, разомлевшие на жаре, открывали все окна, выставляли руки из открытых окон. Некоторые останавливались у колонки, набирали воду в пластиковые бутылки. Многие, как и я, подставляли голову под струю, потом отсапывались, смеялись. Спрашивали меня, куда подбросить, но в Торжевку никто не ехал. Да и я сам понимал, что это бесперспективное занятие — ловить у биостанции попутку на Торжевку. Лучше пройти весь Топоров, на другую сторону, дойти или доехать до второй автостанции, что у моста через Толоку. Там-то как раз легче найти попутку. Но я себе положил ещё пару минут — не хотелось никуда торопиться, хотелось ещё раз почувствовать, как можно раствориться в этом душистом мареве полностью, без остатка.

Рядом лихо визгнул тормозами «москвич»-каблучок. Из открытых окон грохотали «депеши». Я наклонился, заглянул в кабину.

Девчонка. Худая, зеленоглазая, весёлая. Красивая. Очень красивая.

— Привет, — сказала она, улыбаясь.

И зубы белые-белые.

— Привет, — я улыбнулся, изо всех сил стараясь не пялиться на её груди, чуть прикрытые расстёгнутой напрочь рубашкой.

— Куда едешь, молодой-красивый?

— В Торжевку.

— Куда?! Туда не поеду. Могу подбросить до трассы.

— Отлично. До перекрёстка? Давай.

Я уселся в раскалённое кресло, брякнул дверцей. Девчонка газанула, что-то крикнула обалдевшим от жары мужикам, которые пялились на неё во все глаза, свистнула по-мальчишечьи, без пальцев, и «москвичонок» зайцем прыгнул вперед.

— Ты откуда?

— Из Москвы.

— О… — она помолчала. — А здесь что забыл?

— Я тут родился. Здесь всё — моя родина. А ты?

— Что — я?

— Ты — топоровская?

— Да нет. Нет. Родители приехали, привезли. Как реактор взорвался, так и эвакуировали всех. Отец — ликвидатор. Болеет. Мать тоже. Но ей форму не дают. Тогда всем давать надо было бы. Но она тоже болеет.

— А. Ясно. Я здесь был. В восемьдесят шестом. Когда второй раз взорвался.

— Да? А что тебе надо было здесь?

— А-а-а, женихался.

— Смешной.

— Ну да, конечно. Все отсюда когти рвали, а я сюда рвался. Любовь.

— Легко влюбляешься? — она держала руль одним мизинцем.

«Каблучок» шёл не меньше ста тридцати. Я держался за ручку дверцы и незаметно трусил.

— Да. Наверное, легко.

— Наверное или легко? — засмеялась она.

— Ну…

— Да ладно, чего ты? Я ж шучу. Сегодня день такой… Какой-то весёлый день, — она смотрела перед собой, барабанила пальцами по рычагу переключения в такт ударам «депешей». — У тебя бывают такие дни, когда просто… Ну, вот так, просто — хорошо-хорошо. Понимаешь? Легко, хорошо, люди хорошие.

— Когда жить хочется?

— Во-во! Точно!

Я посмотрел на неё. Она растворилась в ритме, в скорости, она смотрела вперёд, изредка посматривая на меня. Наконец она не стерпела.

— Что смотришь? Нравлюсь?

— Ты — хороший человек.

— Вот чудной! — она засмеялась так, что вынуждена была слёзы утирать. Потом нахмурилась слегка и замолчала, делая вид, что поглядывает в зеркала.

Загрохотал «Персональный Иисус».

— Мне нравится их клип. Видел? На MTV.

— Да, конечно. Ковбои в борделе у девушек-латинос.

— Ага, — она выплюнула резинку в окно.

— А ты что делаешь?

— Я свою фирму недавно открыла. Вся фирма — это я одна. И швец, и жнец, и на дуде игрец, ага. В Одессу мотаюсь, товар привожу. Как-то же жить надо. А жить-то хорошо хочется. А ты? Ты чем занимаешься?

— Я? Наземку инженерю для космодромов.

— Космос? Круто!

— Не-а. Сейчас он нафиг никому не нужен. Как-то всё тухло стало. Я думаю, уходить буду.

— Жалко, наверное? Много ведь учился?

— Да, жалко. Конечно, жалко. Знаешь, не той учёбы жалко. Работа клёвая, интересная. Как первая любовь. Люди интересные. Да видишь, вот как повернулось.

— Ну да, повернулось… Я тоже не думала, что вот так вот будет — что баранку крутить буду, что ездить буду, что товар, да всё сама, да всё сама…

Мы снова замолчали, стараясь не подглядывать друг за другом слишком открыто. Где-то явно рождались дураки. Так говорила моя бабушка, когда за общим столом или в компании повисала неуклюжая тишина. Если бабушка была права, то дураки должны были высыпаться из «каблучка», как гречка сыпалась из сумки принцессы. Или горох сыпался? Я не помнил ту сказку. Но точно