в лесу. Но она сказала мне, что не нужно воспринимать богатство в таком узком смысле.

— Это то, что нам внушают в наше время, но старые крестьяне знают лучше. И они все говорят, что цветок огненного папоротника дарует мудрость и добродетель.

Все в краю колюжей удивляло меня и приводило в смятение. Мне сказали, что это пустынный и бесплодный край, и отчасти так оно и есть, но в целом это неправда. Мне сказали, что люди здесь жестоки и не прощают обид, и, быть может, некоторые действительно такие, но в остальных я встречала великодушие, за которое никогда не смогу отплатить. Просвещение дало нам знание и научило гармонии, но, возможно, все это — лишь капля в океане. Так почему огненный папоротник не может объявиться здесь?

— Тимофей Осипович! — снова кричу я. Оглядываюсь, пытаясь его найти.

Меня обволакивает дымом. Я кашляю, задыхаясь. Дым поднимается вокруг серой стеной, и все, что мне видно в нем, это пылающий папоротник. Нельзя потерять его из виду. Эта мысль застревает у меня в голове, когда я падаю сквозь дым в огонь.

Пламень. Дым. Треск. Кто-то дергает меня за руку с такой силой, что она чуть не отрывается. Меня бросают, как старый мешок. Я качусь, качусь, качусь. Потом останавливаюсь.

— Госпожа Булыгина! — надо мной склоняется Тимофей Осипович. Он нагибается так близко, что его волосы касаются моего лица, и каждая прядь словно нож, вонзившийся мне в щеку. — Вы целы?

Все мое тело объято болью. Колено. Локоть. Живот будто раздирают на части. Меня окружают тени.

Тимофей Осипович скрежещет зубами и кричит:

— Скажите что-нибудь!

А потом он исчезает. Все поглощает чернота.

Глава седьмая

Старуха с лицом, как из сморщенного бархата, осторожно оттягивает мне нижнюю губу. Она напевает песню, какой я еще не слышала. По капле вливает мне в рот какую-то жидкость из ложки, сделанной из раковины мидии. Я умираю от жажды, но то, чем она меня поит, обжигает мне горло. Я кричу, но из моего рта не доносится ни звука. Только свист воздуха.

Здесь тихо — там, где я нахожусь. Пахнет дымом и кедром. Я не помню, как попала сюда. Мой взгляд сосредотачивается на лице старухи. Оно заполняет собой все вокруг. Ее глаза сверкают сквозь бархат, как звезды.

— Помоги мне, — пытаюсь сказать я, но ничего не выходит. Старуха смотрит на меня. Я пытаюсь сесть, но изнемогаю уже от одной мысли об этом. Пытаюсь протянуть к ней руку, но моя рука не двигается.

— Что случилось? — хочу я спросить, но в горле сухо, как в пустыне, и вместо слов слышно лишь тяжелое дыхание.

Однако старуха отвечает:

— Ты упала в огонь — или дети тебя столкнули. Помнишь? Они играли и, возможно, случайно тебя сбили. Теперь отдыхай. Все будет хорошо.

Боль накатывает волнами, словно кошачья лапа скребет по поверхности океана, словно двуглавый змей тянет мое тело в разные стороны.

Старуха с ложкой исчезает.

Тропа такая широкая и чистая, что я начинаю сомневаться в своем решении пуститься в путь. Она выглядит неестественно. Деревья, подлесок, мох, грязь — все присутствует, но вдалеке от тропы, безотчетными тенями, которые ничего не значат. Но ведь все тропы меняются с течением года, правильно? Может быть, я просто ее не узнаю.

Тропа идет в гору. Поначалу склон пологий, поэтому подниматься легко, но потом он становится круче. Из земли торчат камни. Как зубы, жующие тропу. Но я все равно иду дальше, шаг за шагом, веря, что это путь, по которому мне следует идти. Тропа резко сворачивает, теперь она поднимается в противоположную сторону, и меня снова охватывают сомнения.

Какое-то время я иду дальше. Мои ноги изрезаны и сбиты. Они горят, словно в огне. Что случилось с моими сапогами? Мои кости болят и выпирают под кожей, словно хотят вырваться на свободу, как камни из-под тропы.

Тропа снова поворачивает, и я вместе с ней. Впереди что-то блестит.

Это мой серебряный крест. Я должна бы удивиться, но не удивляюсь.

Сначала нужно прочитать заклинание. Я рисую в воображении лицо матушки, ее малиновые губы. На самом деле в этом нет необходимости. Я никогда не забывала его с того дня, как пообещала ей.

Земля, земля, затворяй ворота.

Одно ожерелье беру для себя.

Земля, земля, повелеваю тебе,

Одно ожерелье в моей руке.

Я открываю застежку и и снова вешаю крест на шею.

Боль с ревом набегает на мое тело, будто прибой, потом опять отступает, волоча за собой песок и камни. Рука старухи, лежащая у меня на лбу, похожа на руку матери — прохладная и легкая, как перышко. Мне не нужно лекарство из ложки. Ее рука исцелит все, и пока она держит ее там, мне по силам выносить боль.

— Где Коля? — спрашиваю я. Точнее, хочу спросить.

— Слишком рано, — говорит она. — Расслабься. Не бойся. Ты молодец.

И она снова напевает.

Потом опять льет мне в рот лекарство. Оно никак не заканчивается и каждый раз обжигает мне рот, будто огнем. Иногда она дает мне воды, такой холодной, что у меня чуть не трескаются зубы. Втирает какую-то мазь мне в руки. Она старается делать это осторожно, но мне кажется, будто кожа слезет с меня, точно я перезрелый персик, если она не прекратит.

В животе болит, словно от удара молний. Они пронзают его сверху донизу, от одного бока до другого. Моя спина сейчас сломается. Голову, слишком тяжелую, чтобы ею шевельнуть, тоже наполняют громовые раскаты.

Старуха не покидает меня во время этой грозы.

— Нет-нет-нет, — мягко говорит она. — Нет. Ты слишком рано.

С кем она разговаривает? Здесь никого нет, кроме меня.

Лицо старухи пропадает. Мне больше ее не видно, но ее руки порхают, как бабочки на залитом солнцем лугу. Другая рука — железная и ничья — выдавливает меня из тела. Старуха раздвигает мне колени. Боль раздирает меня.

Она касается моего женского места. Мне должно быть неловко, но я чувствую лишь отчаянный страх, что она меня покинет.

— Нет, дитя, — увещевает она, — у тебя еще полно времени.

— Коля! — кричу я. Или хочу закричать.

Ее руки стискивают мне ноги. Она перестает напевать.

— Ты полон решимости, маленький? — тихо спрашивает она. — Тебя не разубедить?

Почему я понимаю, что она говорит?

Старуха тянет. Меня и не меня.

Западный горизонт меркнет. Тропа выводит на сухой луг. С наступлением темноты одна за другой вспыхивают