Витька захныкал, и Кате пришлось вернуться. Она присела на край кровати, погладила высунувшееся из-под одеяла голое угловатое плечико.

— Ты еще в рев ударься — вот будет стыдобушка! — ласково укоряла она. — Какой же ты хозяин тогда? И в школу зачем пошел?.. Я тебе все справила — и портфель кожаный, и тетрадей целую пачку, и книги разные, и пенал с карандашами… Эвон ты какой богатый и большой, а все за мамину юбку цепляешься…

— Все равно возьми, — не отставал, ныл Витька. — Сегодня ведь воскресенье!.. Чего я тут не видал, в Белом Омуте?

— За избой присмотришь, — строго перечисляла Катя. — Чтоб чужой кто не забрел! Курам крупы бросишь, мало ли что!.. А мне тебя брать несподручно — дорога не ближен свет, истомишься и на руки запросишься, измучаюсь я с тобой!..

— На что хошь поспорим — не попрошусь! — чувствуя, что мать где-то уже смягчилась, дрогнула, быстро говорил Витька. — Ну, мамишная! Ну, родненькая!.. За грибами когда ходили, я всю дорогу кошелку нес — забыла? И слушаться тебя буду, только крикни: «Витька, я кому сказала?» — и провалиться мне на месте, если я…

В другой раз она, может быть, и построжилась бы, а то и ремнем пригрозила, но потакать не стала, а сегодня почему-то пожалела сына. Что там ни говори, а парнишка навсегда простился с безоглядным детством, взял на свои худенькие плечи первую ношу в жизни — раным-рано вставай, беги в школу, высиди все уроки, примчись домой, снова за книжки и тетради. А там только поворачивайся, успевай принимать все новые и новые заботы и тревоги, и уж не отбросишь их… Кто же может побаловать его теперь, как не мать? Кто приласкает, пока он еще не сторонится ласки, не стесняется тянуться навстречу любому привету, как добрый телок? Конечно, будь в доме мужская рука, он бы взрослел по-иному, приучался к мужскому ремеслу и навыкам, сторонился бы, а то и стыдился бы того, что считал чисто женским делом. И уж подавно не гонялся бы так за матерью.

Она провела жесткой ладонью по выцветшим за лето светлым вихрам. Весь в отца — такой же лобастый, и смуглые скулы торчат упрямо, и норки крупного носа нацелились, как два дула, и лишь ее девичий овал лица, и нестрогий подбородок, и глаза под густыми ресницами — темные, глубокие, не по-детски серьезные, ждущие.

— Ладно, бог с тобой! Собирайся живо!

Витька кубарем скатился с кровати, завизжал, захрюкал по-поросячьи, хватал разбросанные где попало вещи. Катя завязала в узелок хлеба и яиц, сунула за пазуху кошелек с деньгами, долго возилась с заржавевшим замком. Не забыла стукнуть в окно соседке и предупредить, чтоб не искала Витьку, она забирает его с собой.

На улице было свежо и тихо, еще не выгоняли коров и овец, не топилась ни одна печь — Белый Омут спал предутренним заревым сном. Сквозь низко нависшие облака пробивался водянистый рассвет.

Чтобы никого не встречать в этот ранний час, Катя решила идти не улицей, а задами, по-над берегом, где петляла по обрывистой кромке оврага глубоко выбитая тропка — она то жалась к пряслам огородов, то ныряла в заросли лопухов и полыни, то вдруг выскакивала на самую крутизну, и тогда открывались с высоты неоглядная ширь реки, заливные луга и тускло мерцавшие озера. За озерами виднелся в разливе тумана темный, насупившийся бор…

Девчонкой Катя любила бегать сюда на обрыв и ждать — не повиснет ли над излучиной реки белое облачко дыма, не сверкнет ли над зеленой поймой палуба парохода. Скоро, обогнув мысок, показывался и сам пароход, и река полнилась плеском колес, катившимся по воде гулом. Но вот взметывалась около трубы белая курчавая ветка пара, и, покрывая весь шум, раздавался басовитый и сильный гудок, долго стлался по просторной луговине и по овражистым берегам. Было что-то радостное и праздничное и в этом призывном гудке, и в самом появлении парохода, на обрыв высыпало тогда чуть не все село, словно люди ждали приезда каких-то неведомых гостей. Стоит им сойти на берег, и жизнь тут переменится… И то ли привыкли с годами к пароходам, то ли увлекли людей новые чудеса, но теперь уже никто не спешил на берег, да и пароход приставал не в полдень, как раньше, а глубокой ночью или на рассвете, если запаздывал, и гудок его никого не будил, не тревожил…

Здесь, на высоте, дышалось легко и вольно, веял в лицо ласковый речной пресности ветер, и Катя шла не торопясь, наслаждаясь рассветной тишиной и покоем, иногда останавливалась, чтобы передохнуть, полюбоваться далью или оторвать приставшие к чулкам и подолу липучие головки репейника.

Сделав гибкий таловый прутик, Витька то убегал далеко вперед, погоняя своего уросливого коня, нахлестывая его другим прутиком, то скрывался в нижнем ложке, рвал голубенькие незабудки, алые луговые гвоздики, белую кашку и мчался обратно — вихрастый, улыбчивый, довольный.

— Мам, на! Понюхай!

Катя брала букетик, прикладывала к лицу, закрывала глаза, вдыхая аромат свежих, еще влажных от росы цветов.

— Сладко пахнут, сынка. — Она радовалась, что взяла с собой Витьку, с ним ей было легче, покойнее и светлее. — Ты бы присел, отдохнул чуток!

— Хитрая! Ты думаешь — я уже устал, да? — Он смотрел на нее снизу преданно и любовно. — Да нисколечко! Правда!.. Мы куда идем-то, мам?

— А в церковь, сынка…

— В церковь? — Его, видимо, не застал врасплох ответ матери, потому что по лицу его было заметно, что он готов задать ей еще десяток других вопросов. — Чего же мы там будем делать?

— Как чего? — Катя задумалась, как будто сын спросил ее о чем-то трудном, на что не сразу подберешь быстрый ответ. — Люди ходят туда, чтобы богу молиться…

— И мы станем молиться? — Любопытство Витьки не иссякло. — Как наша Павловна, да? Она станет на колени перед иконой и крестится и просит, чтоб бог ей что-то дал… Она говорит, что у бога всего-всего много… Он самый богатый, мам?

— Дурачок ты мой! — Катя вынула из его волос застрявшую Травинку. — Бог не все может… Он не обувку, не одежонку людям дает, а душе помогает, чтоб им полегче жить было, чтоб их никто не обижал…

Витька слушал, сосредоточенно щурясь, морщил лоб, силясь, видимо, понять хоть что-нибудь из того, что говорила мать. А Катя и сама терялась, с трудом подыскивая слова, потому что скорее чувствовала потребность во что-то верить, чем верила и могла бы объяснить другим, во что верит сама. Для нее бог и вера были чем-то недостижимым, выше ее ума, воли и желания, и