— Ты зачем такие слова, а? — задыхаясь, пытала она. — Кто тебе позволил? И с чужим так нельзя! А он тебе отец кровный! Проси сейчас же прощения! Ну, я кому сказала?

Но сын не поддался на угрозы, стоял красный, сжав непримиримо губы. А когда Катя поднимала его подбородок, он прятал глаза, отводил, и, сколько она ни старалась, она не нашла в них ни слез, ни тени раскаяния.

— Погоди, вот придем домой, я с тобой поговорю! — сурово пообещала она, чувствуя, как злость гаснет в ней. И, уже стыдясь, что затеяла это наказание на глазах у пьяных мужиков, жалела в душе, что ударила сына, хотя и понимала, что не могла простить ему эту выходку.

— А ты пошто, сынка, палку не взял? — Николай мигнул покрасневшими веками и, с трудом оторвав зад от травы, пошатываясь, встал. — Палкой оно сподручнее бить! — Он вдруг скривил лицо, заныл, заскулил без слез, на какой-то одной жалостной и пьяной ноте, как бы растравляя себя: — Видали, мужики? Сын называется!.. Выходит, я хуже собаки, да? Плюй на меня, если слюны хватит, пинай!.. И от меня произошел, сукин сын! Вся личность моя!.. А еще в церковь собрался… Иди, иди. Христос там тебя научит, как с родителями обращаться, сопля зеленая!

Он плюхнулся на землю, потянулся к бутылке, выхватил ее у сидевшего рядом мужика, стал пить, запрокинув голову, и кадык на красной, с гусиной кожей шее дергался судорожно, глоток за глотком. Катя смотрела на него и с щемящей болью думала — неужели этот спившийся, с трясущимися руками человек был когда-то веселым, курчавым парнем, о котором вздыхали девки в Белом Омуте, завидовали ей, когда он стал ее мужем. И не с ним ли она прожила год, не веря своему счастью? Эх, Николай, Николай…

Катя ушла от ларька со странно смятенной душой, будто и в самом деле в чем-то была виновата перед Николаем, перед тем, как он жил теперь, неостановимо катясь в пьяную одурь, без всякой надежды на просвет и спасение…

Держа Витьку за руку, она миновала кладбищенскую ограду, где среди покосившихся крестов и осевших могил бродили беспризорные козы, и вышла к паперти. Тут уже толпились старушки, две монашки в черном, молодайка с младенцем на руках, сгорбленная нищенка с алюминиевой кружкой у ног.

Катя порылась в кошельке, кинула один гривенник в кружку, другой вложила в чью-то морщинистую ладонь, и на душе стало тревожно и чуть боязно, словно с этой минуты она вступила в неведомый и чужой мир. Она была в этом мире только однажды, маленькой девочкой, еще до школы, ее привела в церковь набожная тетя, но от того посещения в памяти Кати не осталось ничего, кроме горящих свечей и блестящей, в серебристых и золотых нитях ризы священника, певшего раскатистым басом. Да запомнилось умильное, с черными; повлажневшими глазами лицо тети, которая притискивала ее к себе, точно боялась, что она затеряется в толпе или по детскому неведению сотворит что-то такое, что нарушит службу. Катя и сейчас опасалась, что может поступить как-то не так, как заведено, даже обидеть кого-нибудь бестолковостью и незнанием. Было такое чувство, словно она и не имела права появляться здесь, и каждую минуту ждала, что кто-то подойдет и строго спросит — зачем ты здесь?

Видя, что у входа все крестятся, она сложила щепотью пальцы и сделала неумелое суетливое движение, чтобы никто не посчитал, что она здесь из праздного любопытства. Но, похоже, на нее не обратили внимания, и Катя с облегчением вздохнула, очутившись под прохладными каменными сводами.

Эти своды делили церковь на две равные половины — в одной, видимо, должна была идти служба, а в другой возвышалась темно-бордовая конторка, и две монашки за нею торговали желтенькими, тонкими, как ученические карандаши, свечками, иконками из толстого картона и белыми просвирками. Тут же теснились и те, кто хотел внести в поминальник имена умерших или помолиться за больных, уплатить за крещение детей, и одной из первых, навалясь грудью на конторку, стояла краснощекая молодайка, держа запеленутого ребенка.

Катя подумала, что надо бы записать в поминальник имя Ивана, но что-то остановило ее — она тут впервые, пусть сначала пройдут те, кто бывает в церкви чаще, а она может повременить, ей спешить некуда…

Поодаль, перед небольшим боковым алтарем, в полукружье трепетно горевших свечей стояли два низких столика, заставленных снедью — сладкими пирогами, шаньгами с творогом, стопками блинов, лоснящихся от жира, связками бубликов. Катя вспомнила, как рассказывала ей тетка, что эту еду будут раздавать всем после службы те, кто пришел помолиться за упокой, помянуть родных и близких.

Не выпуская Витькиной руки, она двинулась дальше, и тут ее ослепило золото окладов на иконах, величиной с доброе окошко, и она оказалась в круге света, лившегося со всех сторон.

Они приткнула Витьку к стене, огляделась и тут же успокоилась, увидев рядом с собой таких же баб, как она сама, съехавшихся из окрестных сел и деревень, чистеньких, ухоженных старичков, принарядившихся ради такого случая, а еще дальше, под аркой другого входа, — ватагу парней и девчат. Они стали вдруг громко разговаривать, смеяться, и старухи сердито зашикали на них. Молодые замолкли на минуту, потом снова начали толкаться, шуршать синими плащами, шумно шмыгать носами, как бы понарошку, для смеха.

«И тут не могут уняться! — раздраженно подумала Катя. — Им все едино — что церковь, что клуб!»

Молодая женщина, одетая как монашка, в длинном, до пят, черном платье и белоснежном платке, подошла к парням и девчатам, что-то тихо сказала им, но они продолжали хохотать и гомонить.

Бесшумно, как мышь, прокралась среди прихожан маленькая сгорбленная старушка, постелила на серый цементный пол мягкий коврик и опустилась на колени, поставив рядом кошелку с хлебом, с торчащим из нее кругом подсолнуха. Казалось, только и ждали прихода этой старушки, потому что из притвора появилась суровая старуха, тоже в черном, с очками в металлической оправе на горбатом носу, развернула толстую книгу, лежавшую на маленькой, обитой черным бархатом кафедре.

— Это кто ж такая будет? — наклонясь к соседке, шепотом спросила Катя.

— Псаломщица… Часослав будет читать…

— Ага! — закивала Катя, хотя не понимала, и кто такая псаломщица, и что такое часослов.

Псаломщица переворачивала широкие и плотные страницы книги, протяжный и густой голос ее плыл под сводами церкви, но, лишь напрягши слух, можно было разобрать знакомые Кате слова.

— «Отврати лице твое от грех моих и вся беззакония моя очисти… Сердце чисто созижди во мне, боже, и дух