прав обнови во утроби моей. Не отвергни мене от лица твояга и духа твояга святага не отыми от меня…»

Не успела псаломщица дочитать и закрыть книгу, как ударили колокола, будто посыпались сверху, дробясь и дребезжа, железные осколки. Все молящиеся внимали этому перевивному, перезвончатому гулу, пока он не пошел на убыль и не затих. Но тут же под купол церкви взмыли женские голоса — согласные, чистые, отрешенные от житейской суеты и невзгод, не замутненные болью и горем, и, ширясь, мощно и сильно зазвучали под сводами, и вскоре казалось, что поет и сам воздух, и даже своды, отдававшие назад эти голоса.

— «Блаженни плачущие яко тии утешатся…»

Потрескивали свечи, блуждали по всей церкви огоньки, мерцая в рубиновых лампадках перед иконами, в серебристых подсвечниках, в висевшем над алтарем паникадиле с белыми фарфоровыми наконечниками, горели перед царскими вратами, и даже распятие Христа было убрано крохотными лампочками, они оплетали крест по краям, как спелые колосья пшеницы с янтарными, светоносными зернами.

— «Блаженни чистии сердцем яко тии бога узрят…»

У Кати уже пощипывало веки, таял в груди затвердевший ком, и она, подчиняясь тому, что накатывало на нее, что жадно впитывала ее душа, стала повторять за всеми вышептываемые хором слова:

— «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… Святый боже…»

Из боковых дверей алтаря неторопливой, усталой и чуть волочащейся походкой вышел седобородый священник в белой атласной ризе, с массивным, тускло светившимся крестом на груди и, помахивая дымным кадилом, двинулся в глубь церкви. Толпа раздалась, кланяясь ему в пояс, он осенял ее крестом, и она молитвенно и тихо принимала его благословение. Терпко пахло ладаном, по церкви гулял залетевший откуда-то сквознячок, огоньки свечей трепетали, гнулись, точно под ветром, в одну сторону. Все тише звучали голоса; из верхних оконцев, что под самым куполом, лился скупой свет ненастного дня, и голубой дым ладана, вплетаясь в него, колыхался прозрачными полотнищами, поднимался к потолку, к парящим крылатым ангелам.

У ног Кати, хрустнув суставами, опустилась на колени какая-то женщина, крестилась истово и самозабвенно. Катя видела сбоку ее бледное морщинистое лицо с капельками пота на лбу и верхней губе, беззвучно шевелившиеся губы. Чья-то рука протянула Кате через плечо свечку, тихий голос попросил:

— К празднику!

Она не сразу поняла, о чем ее просят, не поняла и значения сказанного ей слова, но минутой позже догадалась, сделала несколько шагов вперед к алтарю и воткнула свечку в гнездышко высокого, по грудь ей, подсвечника с круглым, как поднос, основанием. Она вернулась тихонько на свое место, но тут же почувствовала себя неловко, что она ничем не отметила пока свой приход в церковь. Сунув Витьке мелочь в кулак, она строгим шепотком велела ему сходить за свечой.

И вот она уже стояла с золотистой, как соломка, свечой. Теперь надо бы отнести и поставить ее в подсвечник, но она решилась на это не сразу, словно ей было труднее это сделать, чем первый раз, или потому, что то была чужая свеча, а это — своя. Пересилив себя, она, как в полусне, продвинулась к алтарю. Свечка в ее руке вдруг погасла, точно на нее дохнули со стороны. Катя смотрела на тонкую чадящую ниточку фитиля, как бы не ведая, как ей поступить дальше, и, подняв глаза, неожиданно встретилась с открытыми и недоумевающими глазами божьей матери на иконе. «Ну, что же ты? — словно спросили ее глаза. — Чего испугалась? Иди, не бойся!» И тогда Катя, подавив глубокий вздох, уверенно шагнула к подсвечнику, зажгла свою свечку от огонька другой свечки и утвердила ее в гнездышке. Она задержалась на какое-то мгновение около подсвечника, пребывая в странном замешательстве, словно забыла, зачем она здесь, потом, подчиняясь внутреннему голосу, а не рассудку, вдруг все поняла, поднесла руку к лицу, сложила в щепоть три пальца и медленно и непривычно перекрестилась…

Распахнулись царские врата, священник вынес толстую книгу в черном бархатном переплете, начал нараспев читать. Чтобы лучше слышать, Катя вышла в первый ряд, ближе к аналою.

— «Всякое согрешение, содеянное или словом, или делом, или помышлением, яко благий человеколюбец бог, прости: яко несть человек, иже жив будет и не согрешит…»

«Но кому нужно, чтобы я была хорошей? — то вслушиваясь, то теряя голос священника, думала Катя. — Не все ли равно людям — хорошая я или плохая, грешная или безгрешная? Кому какое дело до меня? До моей боли и тревоги? Неужели тебе, господи, если ты на самом деле есть? »

Она на какое-то время забыла про Витьку, пропавшего где-то за спиной, забыла, где она сама, покоренная тем, что было в этом мире выше ее сил, подхватывала и вторила одними губами то, что тягуче, нараспев выговаривали стоявшие вокруг бабы — пожилые, и старые, и молодые, все, кому доставалось в этой жизни и кто явился сюда с надеждой на утешение.

Слезы застилали ей глаза, в них плавились огни свечей, расплывались в радужные пятна, по лицу и рукам ее струился жаркий отсвет, напряженно и строго следили за нею глаза божьей матери, и, не отводя взгляда, она вела свой разговор, как на исповеди, не утаивая ничего:

«Но что же мне делать, господи, с той жизнью, что зародилась во мне? Имею ли я право давать свет душе, которой уготована такая же участь, как у всех этих несчастных баб? Да и нужно ли жертвовать собой, отдавать всю жизнь детям? Неужто я для того только и народилась, чтобы после себя оставить кого-то бегать по земле? А что же я тогда сама? Как тот чертополох, от которого никому никакой радости, никакой печали?»

Небо над церковью, видимо, заволокло тучей, потому что свет, лившийся сверху, стал меркнуть, будто за стенами уже наступил вечер, и свечи в сумраке вспыхнули, запылали ярче. И вместе с переменой там, на воле, в душе Кати тоже что-то начало меркнуть, когда она увидела чернобородого, плечистого мужика, пробиравшегося через толпу с подносом в руках. На рябом и смуглом лице его посмеивались темно-карие глаза, он словно обшаривал бесстыдным взглядом женщин помоложе, кривил в улыбке красные губы. Звякали на подносе медные и серебряные монеты, падали скомканные рубли. Катя знала, что в церкви всегда собирают деньги, это было ей не в диковинку, но ее неприятно поразило, как это делал чернобородый мужик. Он останавливался чуть ли не перед каждым и так нахально и требовательно глядел на человека, что тот невольно робел и лез рукой в карман или кошелек. И стоило упасть монетам, как рябой слизывал с