Однажды, вдоволь нагулявшись по лужам и промочив ботики, сую их в только что истопленную печку. Ботики, конечно же, обгорают, и когда начинает вонять резиной, мы вытаскиваем абсолютно испорченную вещь. Реву в три ручья: знаю, мама будет ругать. Ботики трудно достать. Потом, одевшись, бежим с Цыленькой в госпиталь — подлизнуться, смягчить мамин гнев.

Вскоре после переезда мне исполняется пять лет, и взрослые отмечают это событие. Тетя Цыля готовит кугель, фаршированную рыбу и цимес. Взрослые, в том числе брат с сестрой, пьют вкусную наливку, а мне дают покупного лимонада, который — тьфу!.. — сплошная гадость. Подвыпив, взрослые затевают разговор, и дядя Юда, приложив два пальца ко лбу, произносит: «Цвей фингер, цвей фингер…» То есть «два пальца, два пальца», что значит «узколобый». Это он говорит о Сталине. Папа шикает на него, но Мадорский уже разошелся, и его не унять. Папа тоже такого же мнения об «отце народов», но он очень осторожен: на дворе канун тридцать седьмого года.

Многие сейчас с симпатией относятся к Сталину, открыто негодуя, когда об этом человеке говорят худо. Очень хотят, чтобы и в нашей политике сейчас появилась подобная фигура. Думаю, эти люди просто не понимают, о чем мечтают. Отсутствие порядка в стране довело многих до такого желания.

Считаю, Сталин — сатана, обладавший сатанинской силой воли и необыкновенной хитростью. Это — дьявол, который сумел подчинить себе и запугать огромные массы людей. Ленин, к счастью, не обладал таким «талантом». Мы жили в наглухо закрытом государстве, в котором негодяйство Сталина было не так легко различить. Это удавалось немногим. А некоторые — даже умные, порядочные — верили в то, что он говорил своим тихим, вкрадчивым голосом. Причем верили не только у нас в стране, но и за рубежом. Многим казалось: то, что он делает, создает чувство локтя, содружество, которого на самом-то деле не было. Это был призрак, агитка. Все рассыпалось, распалось, как только люди дали себе труд задуматься. А за границей просто ничего толком о нас не знали.

До начала тридцатых годов Сталин не позволял себе таких изощренных издевательств, такого разбоя, какой начался потом. Страной правил сумасшедший негодяй, который в централизованном порядке распространял свое негодяйство. Люди боялись разговаривать, но все-таки не могли обойтись без общения. Взять хотя бы отношения отца и Ивана Павловича Иванова, главного инженера завода, на котором отец работал. Папа был беспартийным, но прекрасным знатоком дела. Иван Павлович ценил его, но знал, что отец — «инакомыслящий», то есть мыслящий, а не бездумно повторяющий лозунги, которые каждый день вбрасывала партия. И Иван Павлович был очень осторожен с отцом: дружбу они не водили.

Был ли виноват в творившемся только Сталин? Думаю нет. Виноваты были, конечно же, и его сатрапы, его помощнички, его, так сказать, коллеги. Но!.. Если правда то, что свита делает короля, то правда и то, что погоду в доме делает хозяин. Главным виновником, главным злодеем был, конечно же, Иосиф Виссарионович. Он и только он — что бы ни кричали сейчас его апологеты.

Не знавшие страха — да не познают его… Не дай Бог нынешнему поколению испытать ужас ночных «марусь», что увозили на заклание безвинных людей, оставляя сиротами их ребятишек. Никакой голод, никакие нехватки не могут идти с этим в сравнение. А потому — будь проклят тот, кто творил эти бесчинства.

А «черный ворон» почти каждую ночь приезжал за кем-нибудь, и я помню, как, просыпаясь, слышала тревожный шепот родителей: перед каким домом остановилась машина. Однажды она остановилась перед домом директора Вайнера. Забрали его, жену и двух девочек. Маленькую пятилетнюю Светку сдали в детдом.

Однако жизнь текла, продолжалась. Открыли заводской детский садик, и меня туда определили. Садик по тем временам хороший, обустроенный, но детки были разные. Однажды во время дневного сна Поля и Леня Голубевы начали показывать, что делают их отец и мать ночью: Ленька лег на Польку, оголяя себе и сестре письки. Я, конечно же, выложила все это вечером дома. Наутро, опоздав на работу, мама устроила грандиозный скандал заведующей.

Гулять нас водят на русское кладбище: оно находится рядом с нашим домом — через железнодорожный переезд. Иногда до пяти раз в день играет оркестр: несут очередного покойника. Между изгородью кладбища и началом захоронений — большая поляна. Вот на ней мы и резвимся. На ней и сфотографировал нас собкор местной газеты. Все в испанках мы орем: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!»

Однажды мимо поляны проводят трех батюшек из церкви. Одного из них я знаю: он разговаривал со мной, когда, как-то потихоньку ото всех отделившись, забрела в храм. Ведут батюшек дяденьки в форме, причем наганы держат вынутыми из кобуры.

Год тридцать девятый запоминается тем, что иду в школу, которая располагается в «наполеоновской» крепости. Учусь легко, потому как еще в пять лет по газете «Известия» отец выучил читать. Газету эту выписываю до сих пор. А писать и «делать арифметику» обучила настоящая учительница — Степанида Петровна. Она занималась с неграмотными взрослыми. Мне покупают — еще до школы — тетрадки в косую линейку и в клеточку, и я прилежно пишу восемьдесят шестым перышком. Иногда, правда, случаются кляксы — пишу ведь чернилами, но в основном вполне прилично. Так что в первом классе во время уроков сижу не за партой, а под ней: раскрашиваю цветными карандашами картинки в букваре. Мне неинтересно то, что делают «неграмотные».

В тридцать девятом, когда «освобождают» Западную Украину и Западную Белоруссию, папу забирают в армию, в химическую часть, которая стоит в Барановичах. Чин у него капитанский: одна шпала на петличках. Войны, конечно, никакой нет: просто Советский Союз прихватил восточные польские земли. Правда, иногда постреливают из-за угла, и мы с мамой очень боимся за отца.

Бобруйск — провинциальный, местечковый город, хоть и западный, и маме с папой после университетской, многоинститутской Казани он кажется «дырой», но материально живем по тем временам хорошо. Папу тянет в науку, а потому, когда главного инженера завода Ивана Павловича Иванова переводят на такой же завод в Саратов — строительство завода только-только окончено, — и он приглашает папу заведовать химлабораторией, отец с радостью соглашается. В феврале сорок первого отец, живя пока один, уже работает на этом заводе. Мы остаемся в Бобруйске, а в воздухе пахнет грозой. Комиссар госпиталя прямо говорит маме: «Женя, уезжайте, уезжайте как можно скорее». Мама же, как назло, слегла: у нее так разболелась нога, что встать с постели не может. Тогда впервые берет в руки палку, с которой не расстается уже до конца жизни. Комиссар присылает красноармейцев, и они запаковывают вещи в ящики и тюки. Даже мебель отправляют «малой скоростью». На дворе стоит апрель сорок первого года.

Саратов — университетский город, и первое, куда мчимся, — университет. Папа очень надеется, что ему удастся по-настоящему заняться наукой. Меня собираются в будущем тоже учить в университете. Отец просит маму не спешить с работой, подлечить ногу, оглядеться. Ему дают в заводском поселке — на окраине Саратова — комнату с большой верандой на втором этаже двухэтажного дома, а через несколько месяцев, как достроят дом, обещают отдельную квартиру.