что мне не дано – и никогда не будет дано – ее понять и дозволено стать лишь ее свитой или ее тенью.

Голова Аиды покоилась на моем плече, ее лицо приникло к моему. Комната уподобилась нам: все, что в ней находилось, медленно восстанавливает дыхание. Женщина на улице снова пошла вперед. Мужчина бежал впереди нее и звал другую женщину, которую видел только он: свою иллюзию.

Не бывает затишья перед бурей. Настоящая буря всегда предшествует самой себе, она – своя собственная посланница; ее дуновение бесшумно, как скольжение капли по телу женщины, напряженному от наслаждения или от боли. А после она проходит, как проходит все, создавая иллюзию вечной неподвижности. Ничто не разрушено, и все лежит в руинах.

Аида сказала мне, что завтра – то есть уже сегодня – она занята. Ей надо подготовить информационное сопровождение марша.

– Возможно, мы увидимся там, если ты придешь. Можно сговориться и встретиться где-нибудь. На площади Обелиска, например. Обелиск установлен на большом каменном цоколе. На верхней, выступающей части цоколя, на одной из граней нарисован лев. Можем встретиться четырнадцатого, в десять утра, под брюхом этого льва.

Мы поцеловались. Я вернулся домой. Утром, проснувшись, я написал ей:

«Я приду на марш протеста. Но утром под брюхом льва меня не будет, Аида. Когда я с тобой, я утоляю не желание, а жажду мести. То, что я считал вызревшим за год желанием, оказалось желанием заставить тебя страдать, заставить поплатиться за то, что ты меня бросила. Теперь я знаю, что испытал тогда страдания. Но с этим покончено. Я приехал сюда, чтобы найти писателя, который объяснит мне, кем я хочу стать. Он – моя иллюзия. Нам с тобой лучше остановиться сейчас, пока я не впал в другую иллюзию, поверив, что мою любовь к тебе можно воскресить, хотя я буду только стирать воспоминание о ней. Прости».

Весь день я ждал ее ответа, но так и не дождался.

Я сел перечитывать «Лабиринт бесчеловечности» и, дойдя до финала, впервые расплакался. А ведь я знал его наизусть; я читал этот текст десятки раз, и он всегда волновал меня до глубины души, но до сегодняшнего дня я никогда над ним не плакал. В городе все было тихо. Это было затишье перед завтрашней бурей, бурей 14 сентября.

Как рассказывала гаитянская поэтесса Сиге Д., в конце июня 1966 года в Аргентине произошла революция. Артуро Ильиа был смещен, и власть перешла к генералу Онганиа, ознаменовав начало новой военной диктатуры. Первыми и наиболее пострадавшими жертвами морализаторской волны, которая прокатилась по стране, стали университет, кафе, бары, кинотеатры, клубы и концертные залы. Разумеется, новая власть прежде всего стремилась подчинить себе молодежь.

«В то время я, едва успев закончить учебу, нашла работу в юридическом отделе самого крупного в Буэнос-Айресе издательства. По ночам я помогала одной паре, с которой познакомилась еще в университете. Они управляли маленьким кинотеатром независимого кино, и я подрабатывала у них билетершей. Мы показывали авангардистские фильмы. Однажды, в 1967 году, у нас шел фильм Антониони «Фотоувеличение», снятый по рассказу Кортасара, которым тогда зачитывалась аргентинская молодежь. Нагрянули военные, которых предупредил засланный информатор, арестовали несколько человек (в том числе моих друзей), изъяли все пленки с фильмами и закрыли кинотеатр. Тем же вечером я вступила в открытую борьбу против правящей хунты.

Меня несколько раз арестовывали за то, что я носила стрижку под ноль, а это (так же как короткая юбка) считалось признаком распутства женщины. Я отказалась надевать парик. В течение двух лет я участвовала в подпольных политических собраниях. И даже сама организовывала их в надежных местах. Я расклеивала наши плакаты и срывала официальные, подписывала петиции, собирала деньги на антиправительственные газеты, умирая от страха и готовясь удирать со всех ног, если вдруг покажется патруль, раздавала листовки и несколько раз ночевала в тюрьме. Родители всегда вытаскивали меня оттуда, но не запрещали участвовать в борьбе. Моя мать испытала на себе политический гнет, когда жила в Гаити. Она всегда говорила мне: надеяться, что диктатура станет менее жестокой, если ей не сопротивляться, – это смертельная иллюзия, сдобренная трусостью.

Все эти обстоятельства привели к тому, что я виделась с Элиманом все реже. Казалось, политическая ситуация оставляет его равнодушным или хуже того – вызывает у него скуку. Единственное, что его интересует, говорил он мне, единственное, что его всегда интересовало, даже захватывало, это поиски того самого человека. Он продолжал их и по-прежнему периодически уезжал из Буэнос-Айреса. В какой-то момент я подумала: да ведь он эгоист, почти трус. То, что ему дорого, не имеет ничего общего с любовью или дружбой (разве он когда-нибудь относился к Сабато и Гомбровичу как к друзьям?). Ему дороги только его секреты. Все остальное, не исключая меня, служило ему лишь пестрой картонной декорацией, которую он мог по своему желанию менять, перемещать или убирать, как на театральной сцене.

Мы не нужны ему, говорила я себе, даже для того, чтобы скрашивать или обманывать его одиночество. Наоборот, мы давали ему возможность еще глубже погрузиться в одиночество, которое он так любил. Он встречался с нами только для того, чтобы ощутить, насколько оно ему дорого. Мы были актерами второго плана, на фоне которых его одиночество смотрелось еще эффектнее. Он пользовался нами, чтобы напомнить себе (и показать нам), что он в нас не нуждается. Вот что я о нем думала.

Я решила, что будет честно сказать ему об этом. Он ответил, что понимает меня. В общем, я перестала с ним встречаться. С февраля 1968-го по сентябрь 1969-го мы виделись только один раз, случайно, на улице. Он помахал мне рукой. Я сделала вид, что не заметила его. Вечером, вспомнив об этом, я сначала подумала, что поступила правильно; но уверенность постепенно превратилась в сожаление, а затем в нестерпимое горе. Я еще и сейчас вспоминаю об этом, Corazon, и мне до сих пор больно, что я тогда не ответила на его приветствие.

А политическая борьба продолжалась. Нас пытались сломить, но борьба продолжалась; нас уродовали, калечили, истязали, но борьба продолжалась. Нас убивали. Но мы не переставали бороться. Как для многих молодых во всем мире, шестьдесят восьмой год стал для меня годом политического воспитания.

Однако начиная с мая 1969-го, когда антиправительственные выступления приняли масштабный характер и появились первые признаки ослабления диктатуры, я почувствовала, что происходящие события занимают меня не так, как раньше. Как раз в тот момент, когда я должна была по максимуму проявить боевой дух, меня внезапно охватила усталость. Назревало восстание, и те, кто все последние годы