Соня даже руки ломала, говоря, от боли воспоминания.

– Это вы-то жестокая?

– Да я, я! Я пришла тогда, – продолжала она, плача, – апокойник и говорит: «прочти мне, говорит, Соня, у меня голова что-то болит,прочти мне… вот книжка», – какая-то книжка у него, у Андрея Семеныча достал, уЛебезятникова, тут живет, он такие смешные книжки всё доставал. А я говорю:«мне идти пора», так и не хотела прочесть, а зашла я к ним, главное чтобворотнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета, торговка, воротнички инарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие и с узором. А КатеринеИвановне очень понравились, она надела и в зеркало посмотрела на себя, и очень,очень ей понравились: «подари мне, говорит, их, Соня, пожалуйста». Пожалуйстапопросила, и уж так ей хотелось. А куда ей надевать? Так: прежнее, счастливоевремя только вспомнилось! Смотрится на себя в зеркало, любуется, и никаких-то,никаких-то у ней платьев нет, никаких-то вещей, вот уж сколько лет! И ничего-тоона никогда ни у кого не попросит; гордая, сама скорей отдаст последнее, а тутвот попросила, – так уж ей понравились! А я и отдать пожалела, «на что вам,говорю, Катерина Ивановна?» Так и сказала, «на что». Уж этого-то не надо былобы ей говорить! Она так на меня посмотрела, и так ей тяжело-тяжело стало, что яотказала, и так это было жалко смотреть… И не за воротнички тяжело, а за то,что я отказала, я видела. Ах, так бы, кажется, теперь все воротила, всепеределала, все эти прежние слова… Ох, я… да что!.. вам ведь все равно!

– Эту Лизавету торговку вы знали?

– Да… А вы разве знали? – с некоторым удивлениемпереспросила Соня.

– Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет, –сказал Раскольников, помолчав и не ответив на вопрос.

– Ох, нет, нет, нет! – И Соня бессознательным жестомсхватила его за обе руки, как бы упрашивая, чтобы нет.

– Да ведь это ж лучше, коль умрет.

– Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше! – испуганно ибезотчетно повторяла она.

– А дети-то? Куда ж вы тогда возьмете их, коль не к вам?

– Ох, уж не знаю! – вскрикнула Соня почти в отчаянии исхватилась за голову. Видно было, что эта мысль уж много-много раз в ней самоймелькала, и он только вспугнул опять эту мысль.

– Ну, а коль вы, еще при Катерине Ивановне, теперь,заболеете и вас в больницу свезут, ну что тогда будет? – безжалостно настаивалон.

– Ах, что вы, что вы! Этого-то уж не может быть! – и лицо Сониискривилось страшным испугом.

– Как не может быть? – продолжал Раскольников с жесткойусмешкой, – не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всеюгурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головойстучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу,умрет, а дети…

– Ох, нет!.. Бог этого не попустит! – вырвалось, наконец, изстесненной груди у Сони. Она слушала, с мольбой смотря на него и складывая внемой просьбе руки, точно от него все и зависело.

Раскольников встал и начал ходить по комнате. Прошло сминуту. Соня стояла, опустив руки и голову, в страшной тоске.

– А копить нельзя? На черный день откладывать? – спросил он,вдруг останавливаясь перед ней.

– Нет, – прошептала Соня.

– Разумеется, нет! А пробовали? – прибавил он чуть не снасмешкой.

– Пробовала.

– И сорвалось! Ну, да разумеется! Что и спрашивать!

И опять он пошел по комнате. Еще прошло с минуту.

– Не каждый день получаете-то?

Соня больше прежнего смутилась, и краска ударила ей опять влицо.

– Нет, – прошептала она с мучительным усилием.

– С Полечкой, наверное, то же самое будет, – сказал онвдруг.

– Нет! нет! Не может быть, нет! – как отчаянная, громковскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. – Бог, бог такого ужаса недопустит!..

– Других допускает же.

– Нет! нет! Ее бог защитит, бог!.. – повторяла она, не помнясебя.

– Да, может, и бога-то совсем нет, – с каким-то дажезлорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее.

Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежалисудороги. С невыразимым укором взглянула она на него, хотела было что-тосказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала,закрыв руками лицо.

– Вы говорите, у Катерины Ивановны ум мешается; у вас самойум мешается, – проговорил он после некоторого молчания.

Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и невзглядывая на нее. Наконец, подошел к ней, глаза его сверкали. Он взял ееобеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его былсухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстронаклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от негоотшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсемсумасшедший.

– Что вы, что вы это? Передо мной! – пробормотала она,побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.

Он тотчас же встал.

– Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческомупоклонился, – как-то дико произнес он и отошел к окну. – Слушай, – прибавил он,воротившись к ней через минуту, – я давеча сказал одному обидчику, что он нестоит одного твоего мизинца… и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадивее рядом с тобою.

– Ах, что вы это им сказали! И при ней? – испуганновскрикнула Соня, – сидеть со мной! Честь! да ведь я… бесчестная, я великая,великая грешница! Ах, что вы это сказали!

– Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великоестрадание твое. А что ты великая грешница, то это так, – прибавил он почтивосторженно, – а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила ипредала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи,которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глазараскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь! Даскажи же мне наконец, – проговорил он, почти в исступлении, – как этакой позори такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствамисовмещаются? Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямоголовой в воду и разом покончить!

– А с ними-то что будет? – слабо спросила Соня,страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившисьего предложению. Раскольников странно посмотрел на нее.

Он все прочел в одном ее взгляде. Стало быть, действительноу ней самой была уже эта мысль. Может быть, много раз и серьезно обдумывала онав отчаянии, как бы разом покончить, и до того серьезно, что теперь почти и неудивилась предложению его. Даже жестокости слов его не заметила (смысла укоровего и особенного взгляда его на ее позор она, конечно, тоже не заметила, и этобыло видимо для него). Но он понял вполне, до какой чудовищной боли истерзалаее, и уже давно, мысль о бесчестном и позорном ее положении. Что же, что же бымогло, думал он, до сих пор останавливать решимость ее покончить разом? И туттолько понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты иэта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканиемоб стену головою.