Но тем не менее ему опять-таки было ясно, что Соня с своимхарактером и с тем все-таки развитием, которое она получила, ни в каком случаене могла так оставаться. Все-таки для него составляло вопрос: почему она такслишком уже долго могла оставаться в таком положении и не сошла с ума, если ужне в силах была броситься в воду? Конечно, он понимал, что положение Сони естьявление случайное в обществе, хотя, к несчастию, далеко не одиночное и неисключительное. Но эта-то самая случайность, эта некоторая развитость и всяпредыдущая жизнь ее могли бы, кажется, сразу убить ее при первом шаге наотвратительной дороге этой. Что же поддерживало ее? Не разврат же? Весь этотпозор, очевидно, коснулся ее только механически; настоящий разврат еще непроник ни одною каплей в ее сердце: он это видел; она стояла перед ним наяву…

«Ей три дороги, – думал он: – броситься в канаву, попасть всумасшедший дом, или… или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум иокаменяющий сердце». Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был ужескептик, он был молод, отвлечен и, стало быть, жесток, а потому и не мог неверить, что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.

«Но неужели ж это правда, – воскликнул он про себя, –неужели ж и это создание, еще сохранившее чистоту духа, сознательно втянется,наконец, в эту мерзкую, смрадную яму? Неужели это втягивание уже началось инеужели потому только она и могла вытерпеть до сих пор, что порок уже некажется ей так отвратительным? Нет, нет, быть того не может! – восклицал он,как давеча Соня, – нет, от канавы удерживала ее до сих пор мысль о грехе, иони, те… Если же она до сих пор еще не сошла с ума… Но кто же сказал, что онане сошла уже с ума? Разве она в здравом рассудке? Разве так можно говорить, какона? Разве в здравом рассудке так можно рассуждать, как она? Разве так можносидеть над погибелью, прямо над смрадною ямой, в которую уже ее втягивает, имахать руками и уши затыкать, когда ей говорят об опасности? Что она, уж нечуда ли ждет? И наверно так. Разве все это не признаки помешательства?»

Он с упорством остановился на этой мысли. Этот исход емудаже более нравился, чем всякий другой. Он начал пристальнее всматриваться внее.

– Так ты очень молишься богу-то Соня? – спросил он ее.

Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответа.

– Что ж бы я без бога-то была? – быстро, энергическипрошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшими глазами, и крепкостиснула рукой его руку.

«Ну, так и есть!» – подумал он.

– А тебе бог что за это делает? – спросил он, выпытывая дальше.

Соня долго молчала, как бы не могла отвечать. Слабенькаягрудь ее вся колыхалась от волнения.

– Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.. – вскрикнула онавдруг, строго и гневно смотря на него.

«Так и есть! так и есть!» – повторял он настойчиво про себя.

– Все делает! – быстро прошептала она, опять потупившись.

«Вот и исход! Вот и объяснение исхода!» – решил он про себя,с жадным любопытством рассматривая ее.

С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривалсяон в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубыеглаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энергическим чувством, в этомаленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось емуболее и более странным, почти невозможным. «Юродивая! юродивая!» – твердил онпро себя.

На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взади вперед, замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в русскомпереводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете.

– Это откуда? – крикнул он ей через комнату. Она стояла всена том же месте, в трех шагах от стола.

– Мне принесли, – ответила она, будто нехотя и не взглядываяна него.

– Кто принес?

– Лизавета принесла, я просила.

«Лизавета! странно!» – подумал он. Все у Сони становилосьдля него как-то страннее и чудеснее, с каждою минутой. Он перенес книгу к свечеи стал перелистывать.

– Где тут про Лазаря? – спросил он вдруг.

Соня упорно глядела в землю и не отвечала. Она стояланемного боком к столу.

– Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня.

Она искоса глянула на него.

– Не там смотрите… в четвертом Евангелии… – суровопрошептала она, не подвигаясь к нему.

– Найди и прочти мне, – сказал он, сел, облокотился на стол,подпер рукой голову и угрюмо уставился в сторону, приготовившись слушать.

«Недели через три на седьмую версту,[52] милости просим! Я,кажется, сам там буду, если еще хуже не будет», – бормотал он про себя.

Соня нерешительно ступила к столу, недоверчиво выслушавстранное желание Раскольникова. Впрочем, взяла книгу.

– Разве вы не читали? – спросила она, глянув на него черезстол, исподлобья. Голос ее становился все суровее и суровее.

– Давно… Когда учился. Читай!

– А в церкви не слыхали?

– Я… не ходил. А ты часто ходишь?

– Н-нет, – прошептала Соня.

Раскольников усмехнулся.

– Понимаю… И отца, стало быть, завтра не пойдешь хоронить?

– Пойду. Я и на прошлой неделе была… панихиду служила.

– По ком?

– По Лизавете. Ее топором убили.

Нервы его раздражались все более и более. Голова началакружиться.

– Ты с Лизаветой дружна была?

– Да… Она была справедливая… Она приходила… редко… нельзябыло. Мы с ней читали и… говорили. Она бога узрит.

Странно звучали для него эти книжные слова, и опять новость:какие-то таинственные сходки с Лизаветой, и обе – юродивые.

«Тут и сам станешь юродивым! заразительно!» – подумал он. –Читай! – воскликнул он вдруг настойчиво и раздражительно.

Соня все колебалась. Сердце ее стучало. Не смела как-то онаему читать. Почти с мучением смотрел он на «несчастную помешанную».

– Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. – прошептала она тихо икак-то задыхаясь.

– Читай! Я так хочу! – настаивал он, – читала же Лизавете!

Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали,голосу не хватало. Два раза начинала она, и все не выговаривалось первогослога.