– Им нужно отнести все это в Армию спасения, – бормочу я.

Мое мнение привлекает пластиковый контейнер, доверху забитый фотографиями. Когда я открываю крышку, несколько падает на пол.

Я присаживаюсь на корточки и принимаюсь их подбирать. Внутри контейнера – большая обувная коробка. На нее приклеен кусок клейкой ленты, на которой бегло нацарапано: «Джонатан». Я судорожно вздыхаю, сначала боясь даже снять с нее крышку.

Некоторые фотографии, которые я успела рассмотреть, сняли еще когда Шарлотта была беременна, и мне становится не по себе, когда я вижу ее сияющую улыбку, и то, как она мирно складывает руки на растущем животе.

Есть тут и пара фотографий Шарлотты вместе с моим отцом. Иногда он улыбается, иногда стоит чуть в стороне с отчужденным видом.

Но больше всего меня потрясает содержимое большого коричневого пакета. Знаете, говорят, что одна фотография может стоить тысячи слов? Так вот, эти стоят целого миллиона.

На каждой фотографии запечатлена избитая Шарлотта. Я вижу ее тело с разных ракурсов, неизменно покрытое синяками и ранами. Сняты они на старый полароид, и большинство из них она явно делала сама. Под каждой фотографией стоит дата, никаких подписей – изображенное на них насилие говорит само за себя.

На нескольких фото – ее покрытое синяками лицо. Во рту у меня становится сухо, словно я жую вату. Некоторые были сняты во время беременности: на них отчетливо различим выпирающий живот. Тело покрыто синяками и следами укусов.

Я прячу лицо в ладонях. Даже не знаю, что хуже, – то, что мой отец занимался домашним насилием, или то, что его посадили, а я теперь пытаюсь его оправдать. Во мне поднимается гнев. Я захлопываю крышку с такой яростью, словно пытаюсь оградиться от этих болезненных воспоминаний прошлого.

На очереди старые ежедневники Шарлотты, и в них описывается более счастливое время. Письмо о ее зачислении в колледж, голубые ленточки из старшей школы. Судя по записям, она была крайне неплоха в спринте. Я пораженно смотрю на ее результаты в беге на километр. Мой рекорд куда как плачевнее.

Я закрываю контейнер и ставлю его на место. Тут больше нет ничего интересного, кроме старых книжек, и я принимаюсь рыться в противоположном углу подвала. Там я нахожу нечто, больше напоминающее город-призрак: какие-то крупные вещи, накрытые пропахшими плесенью простынями. Мне становится любопытно, и я вытаскиваю наружу тот предмет, который на вид меньше, остальных.

Это детская кроватка, понимаю я, на секунду утратив способность дышать. Когда-то она успела намокнуть – потому что сейчас дерево потрескалось, а местами и прогнило. Там же стоят коробки с детской одеждой, погремушками, старыми бутылочками – некоторые почему-то без сосок.

Накатывает тошнота. Я осторожно касаюсь дерева, чувствуя, что сейчас мне безумно жаль Шарлотту. Это должно быть просто ужасно – потерять своего ребенка, потому что тебя избили и скинули с лестницы. Я даже не собиралась заводить детей, но одна мысль об этом заставляет мои глаза наполниться слезами. А как я обращалась с Шарлоттой, и какие кошмарные вещи я ей говорила…

Неудивительно, что никто не спускается в этот подвал. Это буквально алтарь, посвященный ее тяжелому прошлому.

Меня переполняют эмоции. Я вытираю выступившие на глаза слезы и с трудом встаю, опираясь на подвернувшийся стул. Тело кажется тяжелым и неповоротливым.

Перед уходом я убеждаюсь, что положила все на место. Обувную коробку брать с собой я не осмеливаюсь, но несколько фотографий забираю. Их я покажу отцу.

Я иду через весь подвал к лестнице. Опираясь на перила словно на костыль, я медленно поднимаюсь по ненадежным ступенькам, плохо различимым в слабом свете. В темноте не замечаю расщепившегося куска древесины, пока не цепляюсь за него рукавом. Я делаю шаг вперед, меня тянет назад, и, потеряв равновесие, я начинаю падать вниз.

Хватая ртом воздух, я отчаянно пытаюсь зацепиться хоть за что-нибудь. Каким-то чудом мне удается снова ухватиться за перила, и я изо всех сил вцепляюсь в них.

Свитер безнадежно испорчен, но куда больше я сейчас беспокоюсь о ребенке. Сердце в груди заходится в оглушительном нервном ритме.

Я беззвучно возношу хвалу небесам, кое-как успокаиваю натянутые до предела нервы и медленно добираюсь до верха лестницы. Мрачно думаю, что на лестнице действительно немудрено потерять ребенка. Хватаясь за ручку двери, я оборачиваюсь назад и всматриваюсь в темноту. Сломавшиеся перила отошли от стены и теперь свисают вниз под странным углом.

Я очень злюсь на саму себя. Как я собираюсь стать матерью, если даже себя защитить не могу? В знак протеста громко захлопываю проклятую дверь и, вздыхая, прислоняюсь затылком к прохладному дереву. Мои ладони бережно лежат на животе.

Протягивая руку, чтобы запереть дверь, я замечаю на ней красное пятно. И с ужасом опускаю взгляд вниз, в мыслях уже представляя, что увижу – свой окровавленный живот.

– Нет-нет-нет, – шепчу я, чувствуя внезапную слабость. Со страхом осматриваю себя и только тогда наконец замечаю глубокий порез на ладони. Я вскрикиваю, но быстро понимаю, что ничего страшного не случилось – я просто поцарапалась в подвале гвоздем. Еще я нахожу пару царапин на локте, но все остальное, кроме этого, в полном порядке. И мой ребенок в полном порядке.

Я снова шепчу тихую молитву.

И как я собираюсь объяснить Шарлотте, что я делала в ее подвале? Она точно заметит сломанные перила. Их нужно как-то починить.

Или, может, все-таки не заметит… Не то чтобы она часто туда спускалась. Может, мне сказать о перилах сразу Ною? Может, он пошлет кого-нибудь, чтобы их починили, и не расскажет об этом Шарлотте? Или он решит, что это очень подозрительно – то, что я шастаю по их подвалу?

Я заставляю себя отлипнуть от двери. Порез нужно помазать какой-нибудь мазью и забинтовать.

В ванной комнате в коридоре аптечки нет, так что я решаю проверить ванную рядом со спальней Шарлотты. Она оказывается закрыта, и ключ к ней не подходит.

Мне становится интересно – а подойдет ли он к той запертой двери на втором этаже? Шарлотта сказала, что сделает из этой комнаты детскую, но я ни разу не встречала людей, которые делали бы из спальни кладовую и запирали ее на ключ. С другой стороны, я в этом совсем не разбираюсь. В моей собственной квартире даже и украсть-то нечего, так что откуда мне знать, какие привычки у богатых людей?

В любом случае, мне кажется, что Шарлотта просто отнеслась с подозрением к моему вопросу и сказала первое, что пришло в голову. И у нее есть на то причина. Репутация у меня далеко не безупречная, и у Шарлотты нет никаких причин мне доверять. Я для нее просто незнакомый человек.

Забыв о своем порезе, я пробую открыть замок. Он открывается, и за дверью действительно находится не кладовка. Это детская комната, и она определенно предназначена для маленького ребенка. Будущего ребенка.

Я в ошеломлении рассматриваю обои – кремово-бежевые, с золотом, идеально сочетаются с занавесками у окна. Детская кроватка и пеленальный столик из белого дерева и окаймлены латунью. Из этого безупречного, чуть антикварного стиля выделяется только деревянное кресло-качалка и маленький пуфик в тон – наверное, доставшиеся по наследству и от этого имеющие особенную ценность.