– Настя? – нахмурился Никита. – Настя?! Но счего бы ей?.. Нет, я что-то ничего не понимаю. Она ведь и сама в госпиталебольше не работает с тех пор, как… Вика, откуда вы узнали об этой истории?Когда и от кого?

– Сегодня, вот только что… – Я зачем-то взглянулана часы, висевшие на стене его кабинета, как раз над его головой. Стрелкаподходила к двум. – Всего лишь час назад. Я была в церкви, на отпеванииМаксима…

Он вскинул голову резким, мучительным движением. Лицопобледнело так, что я испугалась: из него как бы враз исчезли все краски жизни.

Да… если я хотела бы причинить ему боль нарочно,расквитаться с ним за все те страдания, которые претерпела из-за любви к нему,я не могла бы сделать ничего лучше, чем назвать это имя, которое было для негопроклятием. Никита обладал невероятным самообладанием, а все же рана,нанесенная изменой Анны, кровоточила непрестанно, и я сейчас повернула нож вэтой ране.

Я не хотела этого делать, видит Бог, не хотела, я вообщебыла озабочена другим, однако все же испытала странную смесь сострадания инаслаждения, увидев, как изменилось его лицо. И подозрения, размышления о том,кто же помог любовникам отыскать дорожку на тот свет, вновь нахлынули на меня.

А вдруг я наедине с убийцей? И сейчас, поняв, что яподозреваю его, Никита убьет меня таким же точным, безошибочным ударом в висок,как убил того матроса, а чтобы скрыть мое убийство, он расправится и с мадамСанже, этой бедной добропорядочной француженкой, вся вина которой заключаетсялишь в том, что секретарша склонного к убийствам адвоката Шершнефф, какая-то тамm-lle Анастази, отпросилась нынче «по неотложным личным обстоятельствам», и воттеперь…

Отпросилась по неотложным личным обстоятельствам? M-lleАнастази?!

Внезапно все мои бредни вылетели из головы. Догадка поразиламеня.

Анастази… Настя? Никита не удивился, услышав это имя, неспросил, что за Настя сообщила мне о болезни Робера… Настя не работает больше вгоспитале в Нейи! А где она теперь пристроилась? Неотложные личныеобстоятельства m-lle Анастази – а не похороны ли это Максима, на которых явстретилась с Настей Вышеславцевой?!

С новой Настей… изменившейся, приодевшейся, более увереннойв себе…

– Давно ли Настя Вышеславцева служит вашейсекретаршей? – внезапно выпалила я, уверенная, что Никита сейчас подниметменя на смех, однако он промолчал, даже голову опустил.

– Всего лишь месяц, – наконец ответил он с видимойнеохотой, не поднимая на меня глаз. – Однако я не понимаю, с чего вдругона сочла нужным заводить разговор об обстоятельствах мсье Ламартина. Можетеповерить, она будет за это наказана. А что касается этих самых обстоятельств,поверьте, Вика, лучше бы вам поговорить о них с мужем, чем искать ответа удосужих сплетниц!

– Я ничего не искала, – запальчиво ответилая, – Настя сама затеяла этот разговор! Ни с того ни с сего! Я вообще непонимаю, какое ей до этого дело!

– К сожалению, – произнес Никита уныло, – онаобожает совать свой чрезмерно длинный нос в чужие дела…

– Ради бога, зачем же вы ее у себя держите?! –воскликнула я. – Ваша работа требует приватности, деликатности, а Настя…она…

Я осеклась. Сегодня, видимо, был день судьбоносных открытий,вещих догадок, внезапных прозрений.

– Она что, шантажирует вас? – выпалила я, посвоему обыкновению, не дав себе труда подумать, прежде чем говорить.

Выпалила наудачу – но, похоже, попала в цель.

Никита вскинул на меня глаза… никогда доселе я не видела вних такого беспомощного выражения!

Впрочем, он тут же опустил ресницы – словно двери закрыл навсе засовы! – и надменно проговорил:

– С чего вы взяли?

Мне бы остановиться… да разве я могла?!

– Она упомянула о том, что в лаборатории госпиталя Нейипроизводили медицинскую экспертизу, что именно доктор Гизо обнаружил амигдалинв телах…

Я осеклась. Никита сделал резкое движение вперед, словнонамереваясь схватить меня, встряхнуть, чтобы я замолчала, но тотчас сдержалпорыв.

– И что же из того? – холодно спросил он. – Яникогда не был особенного мнения о женском уме, а нынче утвердился в этом. Однаглупая баба наговорила чепухи, а другая эту чепуху раздула!

Он был груб, как никогда, но я его не слушала. Я вообще ниодного слова не слышала. Я смотрела на стену, которую Никита раньше заслонялсобой, но сейчас, когда он качнулся вперед, стена открылась.

Понятно… Он явно грубил нарочно, хотел разозлить меня, чтобыя возмутилась, чтобы ушла и не видела того, что там было, на той стене!

А был там женский фотографический портрет в изящной тонкойрамке. Портрет Анны!

«Какая красивая! Какая молодая!» – мелькнуламучительно-привычная мысль.

А между тем снимок принадлежал уже к парижским временам –внизу стояла подпись фотографа: С. Brune, 1920, Novembre, 27.

Рядом с портретом – в таких же рамках, вдобавок тщательнооправленные в паспарту, – я увидела два листка, исписанные сильнонаклонным, остроугольным почерком. Строки неровные, каждая начинается с большойбуквы…

Да ведь это стихи!

Мои глаза так и забегали по строчкам:

КАССИОПЕЯ[32]

Глубок и влажен теплый мрак,

Молчим, дрожа и холодея.

Над нами огненный свой знак

Уже зажгла Кассиопея.

Живые искры, светляки,

Немые всполохи зарницы…

Как нереальны, далеки

Нас окружающие лица.

Мы, только мы! Замкнулся круг,

Нам никого уже не надо…

В мерцанье глаз, в касанье рук

Такая горькая услада…

Молчим, дыханье затаив,

Стук сердца слушаем, бледнея…

И чертит свой иероглиф,

Как знак судьбы, Кассиопея.

Анна Луговая

Боже мой, так ведь это ее стихи, догадалась я, наконец-то ячитаю стихи моей мачехи! Второе стихотворение, видимо, тоже принадлежало ей –писанное тем же почерком, оно было озаглавлено очень вычурно: «Балладасентиментальных вздохов». Но мне было не до вздохов, тем паче сентиментальных.Я вообще дышать не могла! Снова пролетела глазами по строкам первогостихотворения:

Мы, только мы! Замкнулся круг,