Надо отдалить эту встречу, надо где-то перебыть, чтобысправиться с собой, набраться сил, выдержки… Не повидаться ли с отцом? Он оченьсдружился с моим мужем, пока шло дознание о смерти Анны и Максима. Вдруг отецчто-то знает о болезни Робера? Если знает – не скроет от меня, я сумею из негоэто вытянуть! А вдруг… а вдруг безумные предположения Насти – правда? Вдруг этомой отец болен и он лишь воспользовался именем Робера?..

Я вдруг всерьез задумалась о том, какую из этих потерь мнебыло бы легче перенести: утрату мужа или отца? Осознав, о чем думаю, я с трудомудержалась, чтобы не отхлестать себя по щекам. Остановило меня, подозреваю,только то, что Эжен продолжал подсматривать за мной в зеркальце. Он, увидавтакое, прямиком, уже не спрашивая, отвез бы меня в госпиталь Святой Анны – аэто в Париже то же самое, что Канатчикова дача в Москве, что Бедлам в Лондоне!Дом скорби, клиника для душевнобольных, короче говоря.

Да, надо ехать к отцу. Сейчас, в полдень, он, наверное, ужев ресторане: «Черную шаль» решено было продать, и отец улаживал дела с новымивладельцами.

– Поезжайте в Пигаль, Эжен, – сказала я,приспустив стекло, отделявшее меня от шофера.

Раньше, когда мы с Робером только что вернулись из Венеции ипоневоле, из-за всех этих печальных событий, зачастили в «Черную шаль»,респектабельный Эжен страшно смущался и страдал из-за поездок в такоенепрезентабельное место, как Пигаль, однако теперь несколько попривык к этомумаршруту и, всего лишь чистоплотно поджав губы, но не бросив на меняосуждающего взгляда, начал разворачивать автомобиль.

Мимо мелькали улицы Парижа, я бездумно смотрела на витринымагазинов, кафе, бистро, на рекламные щиты, которые в последнее время тут и тамукрасили город. Ужасно как много было рекламы ресторана «Chez Leon», «У Леона»,который только что открылся на рю де Фобур-Монмартр.

Фобур-Монмартр… Но ведь на этой улице живет Никита!

Вот куда мне надо ехать. К Никите! Вот кто должен все знатьо происшедшем, а вовсе не отец. Ведь именно Никита говорил с доктором Гизо обанализах Робера.

А что, если Никита не захочет мне ничего рассказывать? Еслипримет это свое каменное выражение – о, я прекрасно помнила его еще с тех,финляндских времен! – и выставит меня вон, а то и сам уйдет, оставив меняодну на растерзание страху и тревоге, как уже оставил однажды на растерзаниеКорсаку?

Нет, нет, я сумею выудить из него те сведения, которые мненужны! Я заставлю его рассказать все, что он знает!

Я не думала, как сумею, как заставлю. Это было неважно. Дляменя существовало сейчас только одно: я снова увижу Никиту, с которым мы невстречались уж, наверное, года полтора, а то и два: с того самого дня, как яувидела его на коленях перед Анной.

Тогда мне чудилось: никогда не прощу его, никогда не захочуувидеть вновь. Теперь я вообще не могла понять, как умудрилась прожить стольковремени, не видя его!

– Погодите, Эжен! – в лихорадочном нетерпениизастучала я в стекло. – Поезжайте не в Пигаль, а на рю де Фобур-Монмартр,дом номер…

Я осеклась. Я не знала адреса Никиты.

Что сказать Эжену?

Однако наш шофер повел себя очень странно. Сначала он спрежним чистоплотным выражением поджал губы (ну да, понятно, одно другогостоит: если в Пигале находится «Мулен Руж», то близ Фобур-Монмартра – «ФолиБержер», тоже местечко еще то!), а потом… потом, не спрашивая адреса, повернулавтомобиль в какую-то улицу.

Я замерла. Покладистость и догадливость шофера значилитолько одно: он знал, куда ехать. Адрес был ему известен. Он бывал там не раз –видимо, отвозил туда Робера. Итак, они часто общались: мой муж и Никита…

Да нет, это ничего не значит, уговаривала я себя. Во-первых,рю де Фобур-Монмартр очень длинная и оживленная, мало ли что там моглопонадобиться моему мужу! Может быть, там живет какой-нибудь его знакомыйадвокат, или врач (нет, не думать о врачах!), или торговец антиквариатом (нуда, ведь в двух шагах от Фобур-Монмартра находится квартал Друо, пристанищепарижских антикваров, в своем роде столь же известное, как Марше-о-Пюс,блошиный рынок), или вообще бог знает кто, старинный приятель, к примеру!Однако, когда я взглянула на табличку, висевшую над дверью, у которойостановился автомобиль, у меня упало сердце.

«Nikita А. Cherchneff. Advocat», – значилось на ней.

Итак, он все же стал адвокатом за то время, что мы невиделись…

Эжен вышел из автомобиля и открыл передо мной дверцу, а явсе сидела, тупо глядя на темно-синюю дверь с черной чугунной чеканкой ибронзовой ручкой, на множество табличек с именами разных людей и названиямиразных контор, а также кнопки звонков; под одной из таких блестящих табличекприколота была карточка, извещавшая, что контора мсье Шершнефф находится втретьем этаже, но господ клиентов просят прежде позвонить, дабы им отворили иприслали за ними лифт.

Эжен встревоженно кашлянул, и я наконец-то выбралась изавтомобиля, но снова замерла, спрятав руки в муфту (теперь и у меня была муфта,да не какая-нибудь каракулевая, а норковая, пречудная, белая и уютная, точноласковая кошечка!), терзаясь сомнениями: позвонить? Не позвонить?

Кто его знает, может статься, я окончательно струсила бы иубралась прочь, однако услужливый и расторопный Эжен уже воткнул палец в кнопкузвонка.

Немедленно раздался щелчок: замок был отомкнут. Эжен толкнулпередо мной дверь, а потом отворил и другую – лифтовой кабины.

Пути назад не было. Я вошла в лифт, про себя отметив, чтокабина хоть и чистая, но довольно обшарпанная, да и вообще – дому далеко дороскоши, хотя, впрочем, он все же выглядит более презентабельно и внушительно,чем тот, куда привез меня когда-то Никита с вокзала и откуда я переехала кРоберу Ламартину.

Вот и третий этаж. Темно-бордовая дверь с такой жетабличкой, что и внизу.

Nikita А. Cherchneff…

Nikita, Nikita, Nikita…

Я наслаждалась самим видом этого имени! Написанноелатинскими буквами, оно казалось мне еще красивее, загадочнее.

Что-то снова щелкнуло, и дверь начала медленноприотворяться. Я прижала муфту к груди, еле дыша от волнения… Однако на порогепоявился не Никита, а дама: невысокая, субтильная, очень презентабельная, умелоподмазанная, хотя и страшненькая, как все, по большому счету, француженки. Ейбыло лет пятьдесят или чуть больше, и она выглядела именно так, как и должнывыглядеть дамы в эти годы, не то что некоторые бывшие поэтессы… ах да, я опятьзабыла, что de mortuis, черт бы их подрал, nihil…

Ну не странно ли, что Никита выбрал себе в секретарши этакоевоплощение добродетели? Видимо, эпатаж надоел ему до полусмерти!

О нет, не надо о смерти!