Нам никого уже не надо…

В мерцанье глаз, в касанье рук

Такая горькая услада…

С кем она была? Почему ей никого не надо, кроме… Кроме кого?

Нетрудно догадаться! Но чтобы уж вовсе не оставалосьсомнений, внизу еще приписано ломким почерком, словно впопыхах:

Н., единственный мой! Люби меня! Не забывай обещанного.Всегда твоя, только твоя, до последнего желания – А.

Ну, тут меня захлестнуло!..

Единственный? Всегда только твоя? Лгунья, распутная лгунья!Ведь это ее последнее желание было обращено к другому мужчине… к мальчишке!

Я обернулась к Никите. Да что он такое, этот человек,которого я – я, я, я! – полюбила с первой минуты и на всю жизнь? Это ведья принадлежу только ему, я всегда его! А он… а он держит у себя свидетельстваклятвопреступления и измены. Почему я видела в нем воплощение рыцаря,воплощение силы? Что он позволяет делать с собой? Анна, порочная, неверная Аннаобманывала его, доведя, быть может, до смертоубийства, которым Настя –ничтожная, бесцветная Настя Вышеславцева, m-lle Анастази, – шантажируетего.

Я больше не могла справиться с собой. Рванулась вперед,оттолкнула Никиту с силой, которой даже не подозревала в себе, сорвала со стенырамку со стихотворением «Кассиопея» и ударила ее о край стола. Рамкаразлетелась вдребезги, я схватила освободившийся от паспарту листок и – раз,два, три! – изорвала его, растерзала в мелкие клочки. Швырнула их на пол иуже протянула руку к другой рамке, к этой «Балладе сентиментальных вздохов»,чтобы уничтожить и ее, но тут Никита очнулся и схватил меня так, что я нетолько шевельнуться – дух перевести не могла.

– Опомнись! – выкрикнул он, поворачивая меня лицомк себе. – Опомнись, девчонка! Что ты натворила?! Это все, что у меняосталось в жизни… все…

Он с хрипом вобрал в себя воздух и невольно прижал меня ещесильней.

У меня закружилась голова. Одно его слово, одно движение,один поцелуй… я готова была забыть все на свете, в первую очередь Робера. Яготова была забыть даже Анну. Боже мой, так вот что это такое – роковая любовь,против которой мы бываем бессильны, от которой нет спасения!

Однако, увидав выражение глаз Никиты, я поняла, что он нецеловать меня готов, а с великим трудом удерживается, чтобы не надавать мнепощечин.

Мне! Из-за нее! Из-за своей собственной роковой любви, из-заженщины, против которой был бессилен он…

– Никита, господи, что она с вами сделала? – сослезами простонала я. – Вы… вы не знаете, какие ходят слухи, не знаете, очем думают люди… – За весь род человеческий я выдавала прежде всего себя,однако да простится мне эта нескромность, вызванная отчаянием! – Говорят,что это вы убили Анну!

Бог знает, чего я ждала в ответ… Но только не того, чтоНикита вдруг разожмет руки, стискивавшие мои плечи, равнодушно поведет бровью ихолодно скажет:

– Да, это сделал я.

У меня пересохло в горле, ноги подкосились, я едва не упалаи принуждена была схватиться за Никиту. Однако он досадливым движением стряхнулмою руку со своего рукава и зло продолжил:

– Да, я ее убил. Ну и что? На то была ее воля, ее желание…и, что бы вы в глупости своей и ревности ни думали, ее последнее желание было ивпрямь обращено ко мне! Понятно? – Он посмотрел мне в глаза и покачалголовой: – Нет, я вижу, что вам ничего не понятно! И никогда, никогда не понятьэтого ни вам, ни кому другому. Но пояснять мне недосуг, да и что проку… –Он отмахнулся. – А теперь – уходите. Уходите, Вика! И больше непоявляйтесь здесь, понятно?

Он собрал с полу клочки «Кассиопеи» и сложил их в ящикстола, потом взял свою шляпу, прошел мимо меня, сторонясь, чтобы не коснуться –словно зачумленной, ей-богу! – и вышел в прихожую. До меня донесся егоголос:

– Я ухожу, мадам Санже, сегодня меня больше не будет.Можете и вы идти. Вызовите шофера мадам Ламартин, а если она без машины, тонайдите для нее такси и отправьте домой. Рассчитаемся в конце недели, какобычно. Благодарю вас, всего доброго!

Потом хлопнула дверь.

Я обвела взглядом кабинет и уставилась на портрет Анны. Какмог Никита оставить меня здесь одну? А что, если я сейчас изорву в клочья ипортрет, и второе стихотворение, как изорвала «Кассиопею»? Ну, видимо, оннадеялся, что я уже поняла всю бессмысленность таких поступков…

Я поняла. Не тронула «Балладу сентиментальных вздохов». Ятолько бросила последний взгляд на эту полуулыбку Анны: не то дразнящую, не топрощальную – и вышла вон. Кивком простилась с мадам Санже… за дверью наплощадке уже переминался с ноги на ногу вызванный ею Эжен.

И почему-то, стоило мне посмотреть на его постную,встревоженную физиономию, как к горлу подкатил неудержимый тошнотворный комок,а потом… потом меня вдруг вырвало чуть ли не на его начищенные до блескабашмаки.

Перепуганный Эжен с помощью квохчущей мадам Санже почти наруках снес меня по лестнице, уложил – сидеть я не могла – на заднее сиденье ипривез домой уже без памяти. Муж немедленно послал за врачом…

Почему-то именно в тот день, именно таким образом счелнужным заявить о себе мой сын, мой старший сын, любимый первенец, названный вчесть моего отца Виктором (хотя, сознаюсь, я хотела назвать его иначе и несделала этого лишь из страха… да, из страха, который внушал мне тот, чьимименем я его хотела назвать!). Мой сын воевал в рядах маки́[33]и погиб уже после вступления союзников во Францию: кавалер ордена ПочетногоЛегиона Виктур Ламартин умер от ран в госпитале, который, между прочим,развернула графиня Ирэн де Люар, бывшая прежде манекеном Гали́ Баженовой.Мир тесен просто до безобразия, я это всегда говорила, и правы англичане,которые уверяют нас: life is stranger than fiction!

Но пока рождение моего сына было еще впереди. А между темсудьба готовила мне два новых испытания. Мне предстояло пережить одну за другойдве смерти: моего отца и моего мужа.

Никита приехал в Мулен еще 14 июля вечером. Он ненавиделэтот обожаемый всеми французами праздник, как ненавидели его дед и отец.Французских Робеспьеров и Маратов считали своими учителями большевики,сгубившие Россию, а ковровая дорожка оным Робеспьерам была расстелена вовремени и пространстве именно 14 июля 1789 года – в тот день, когда рухнулаБастилия.

Тюрьму, конечно, снести следовало, но остановиться вовремявеселым французам не удалось… И вот вам результат: Франция стоит себе, какстояла, поет и пляшет, ну а Россия… России больше нет.