Пятаков, всегда бывший одним из наиболее последовательных сторонников троцкистской программы, уже в начале 1928 года совершил свой поворот, — подал заявление в ЦК о восстановлении его в партии. Как раз в его высказываниях, может быть, лучше всего проясняется лицо подлинного троцкизма в дни установления сталинской диктатуры. В то же время, в разговоре с Н. В. Валентиновым в марте 1928 года, Пятаков, быть может, лучше всего подводит итоги восьмилетней внутрипартийной борьбы с точки зрения последовательного большевика-ленинца.

Исключенный на XV съезде из партии Пятаков был, по обычаю того времени, подвергнут «почетной высылке» — его назначили во Францию. Здесь, в парижском торгпредстве и встретились один из главных лидеров оппозиции, новый торгпред в Париже, и работавший тогда редактором издаваемой при ВСНХ «Торгово-промышленной газеты» Н. В. Валентинов. То, что Валентинов услышал от Пятакова, было настолько потрясающим, что «слова Пятакова врезались в мото память, — пишет Н. Валентинов, — ручаюсь, что передаю их почти со стенографической точностью»[424].

Оценивая нэп, Пятаков видел в нем, прежде всего, возможную диктатуру кулачества. «Нэп, — заявил он, — опасен тем, что потихоньку, незаметно развязывал кулака. Он создавал особую атмосферу, в которой кулак может жить, развиваться, постепенно жиреть, заражать своим духом все крестьянство, а через него, с помощью передаточных социальных слоев, производить давление на партию с вытекающими отсюда последствиями»[425]. Пятаков полностью отрицал то, что из последних статей Ленина и его новых идей, с которых начался нэп, можно построить цельное мировоззрение. Он упрямо стоял на том, «что диктатура пролетариата иначе как через коммунистическую партию осуществляться никак не может». Повторяя формулу Ленина (из статьи «Пролетарская революция и ренегат Каутский») — «диктатура пролетариата есть власть, осуществляемая партией, опирающейся на насилие и не связанной никакими законами», Пятаков спрашивал: «на чем в этой формуле нужно делать главное ударение на „насилии“ или на „несвязанности“ никакими законами?» И отвечал: «все, на чем лежит печать человеческой воли, не должно, не может считаться неприкосновенным, связанным с какими-то непреодолимыми законами. Закон — есть ограничение, есть запрещение, установление одного явления допустимым, другого недопустимым, одного акта возможным, другого невозможным. Когда мысль держится за насилие принципиально и психологически свободное, несвязанное никакими законами, ограничениями, препонами — тогда область возможного действия расширяется до гигантских размеров, а область невозможного сжимается до крайних пределов, до нуля … Большевизм есть партия, несущая идею претворения в жизнь того, что считается невозможным, неосуществимым и недопустимым … Ради чести и счастья быть в ее рядах мы должны действительно пожертвовать и гордостью и самолюбием и всем прочим. Возвращаясь в партию, мы выбрасываем из головы все ею осужденные убеждения, хотя бы мы их защищали, когда находились в оппозиции. Но так как, по вашим словам, — продолжал объяснять Пятаков свою точку зрения Валентинову, — изменить убеждения в кратчайший срок будто бы нельзя, вы заключаете что наши заявления, в том числе мои, неискренни, лживы … Я согласен, что не большевики, и вообще категория обыкновенных людей не могут сделать мгновенного изменения, переворота, ампутации своих убеждений … Мы ни на кого не похожи. Мы партия, состоящая из людей, делающих невозможное возможным; проникаясь мыслью о насилии, мы направляем его на самих себя, и если партия этого требует, если для нее нужно и важно, актом воли сумеем в 24 часа выкинуть из мозга идеи, с которыми носились годами … Подавляя свои убеждения, выбрасывая их, — нужно в кратчайший срок перестроиться так, чтобы внутренно, всем мозгом, всем существом быть согласным с тем или иным решением, постановлением партии. Легко ли насильственное выкидывание из головы того, что вчера еще считал правым, а сегодня, чтобы быть в полном согласии с партией, считаю ложным? Разумеется нет. Тем не менее насилием над самим собою нужный результат достигается. Отказ от жизни, выстрел в лоб из револьвера — сущие пустяки перед другим проявлением воли, именно тем, о котором я говорю. Такое насилие над самим собой ощущается остро, болезненно, но в прибегании к этому насилию с целью сломить себя и быть в полном согласии с партией и сказывается суть настоящего идейного большевика-коммуниста…». Пятаков еще больше заостряет вопрос: «Я слышал — говорил он — следующего рода рассуждения: коммунистическая партия, несмотря на все ее самомнение не есть непогрешимая, не ошибающаяся организация. Она может жестоко ошибаться, например, считать черным то, что в действительности явно и бесспорно белое … Всем, кто подсовывает мне этот пример, я скажу: да, я буду считать черным то, что считал и что могло мне казаться белым, так как для меня нет жизни вне партии, вне согласия с ней».

Нельзя не согласиться с покойным М. А. Алдановым, который нашел, — рассказывает Н. Валентинов, — что от речи Пятакова веет подлинным духом учения главы иезуитов с его правилом — perinde ad cadaver.

Ради чего?

«В революции, подбирающейся к миру, неужели вы думаете, — кричал Пятаков в парижском торгпредстве Валентинову, — что я, Пятаков, не буду участвовать? Неужели вы думаете, что в великом мировом перевороте, в котором решающим фактором будет наша партия, я буду вне ее? А быть вне, значит быть нулем … И еще раз скажу, если партия, для ее побед, для осуществления ее целей, потребует белое считать черным — я это приму и сделаю это моим убеждением».

Нервно ходивший по кабинету Пятаков, как передает Н. Валентинов, с еще сильнее покрасневшими щеками снова сел за стол и взял папиросу. Руки его слегка дрожали, он не сразу мог закурить и нервным движением переломал несколько спичек.

Мы привели этот отрывок, чтобы показать лицо тех представителей ленинской гвардии, с которыми позже расправился Сталин. Если с этой точки зрения подойти к психологии этих людей, несвязанных «никакими законами», для которых формула «все позволено» была доведена до предела, то все заявления Хрущева о культе личности, сделанные на XX съезде, могут вызывать только недоумения. Ведь проповедь Пятакова неизбежно, сознательно и бессознательно, вела к своему историческому осуществлению — произволу сталинщины. В то же время эта проповедь не может не пролить света на поведение Пятакова и многих других на знаменитых процессах 1936–1938 годов.

Пятаков предсказал свою судьбу на Московском процессе 1937 года за 10 лет в парижском торгпредстве.

На суде ему было суждено многократно признать белое черным, обвинять себя и своих друзей в несовершенных преступлениях, гнусно требовать расправы над своими единомышленниками и друзьями.

Из проповеди Пятакова неизбежно следовало и другое — признание вождя, признание того, что коммунистическая диктатура может существовать в своем полном виде лишь в качестве завершенной пирамиды. Через