«Презирайте все естественное – таков его совет – пусть плоть будет унижена, ибо унижения ее желает сам Господь». Плоть «проклята и приговорена к смерти» – и это справедливо; поэтому мы должны «позволять Господу сдирать с нас кожу и распинать нас ради Его удовольствия». Насчет удовольствия Сюрен знал доподлинно – из личного горького опыта. Полагая, что плоть безнадежно греховна и дурна, он превратил усталость от мира (типичный симптом невроза) в ненависть ко всему человеческому в себе самом, отвращение к внешней среде – в ненависть и отвращение еще более интенсивные оттого, что он, Сюрен, так и не избавился от пороков, что человеческие существа, пусть мерзкие, оставались для него источниками искушения. В одном из писем Сюрен сознается: несколько дней назад он взялся исполнять некое деловое поручение. Ему, больному, это занятие – настоящая отдушина. Тоска отступила, Сюрен уже не чувствует себя таким несчастным – но вдруг понимает: улучшением он обязан тому факту, что «каждый миг был полон безбожия». Тоска возвращается, причем усиленная чувством вины, убеждением, что Сюрен содеял грех. Угрызения совести мучают беспрестанно – однако не подвигают Сюрена ни действовать, ни хотя бы каяться. Он «пьет грехи, как воду, питается ими, как хлебом». Он существует в состоянии паралича воли и способности предпринимать какие бы то ни было шаги. Но чувствительность отнюдь не парализована. Сюрену осталось одно – страдать; больше он ничего не может. «Чем меньше на человеке одежд, тем острее ощущает он удары». Сюрен – в «пустыне смерти». Причем «пустыня» – это не просто отсутствие; это Ничто – мстительное, «чудовищное и кошмарное, это бездна, где не дождешься помощи или утешения ни от одного существа», где Создатель и есть главный палач, к которому жертва испытывает только ненависть. Новый Хозяин желает править единолично; вот почему он делает жизнь своего слуги совершенно невыносимой; вот почему природа, загнанная в последнее убежище, подвергается медленной и смертельной пытке. Ничего не осталось от личности, кроме самых гадких составляющих. Сюрен больше не мог думать, заниматься науками, проповедовать; не мог работать, обращать к Хозяину сердце, полное любви и благодарности. Но «чувственная, животная сторона натуры» пока не умерла, и натура «окунулась в преступления и мерзости». «Мерзостями» наряду с гордыней, себялюбием и амбициозностью считались преступно фривольные порывы переключиться на что-нибудь небожественное. Уничтожаемый изнутри неврозом и заблуждениями, Сюрен решает усилить эффект умерщвления плоти еще и извне. Как же – ведь остались занятия, пусть немногочисленные, которые до сих пор отвлекают его от страданий! И Сюрен от них отказывается, ибо чувствует необходимость «слить воедино внешнюю и внутреннюю пустоту». Таким образом, он отрекается от самой надежды на внешнюю поддержку, оставляет «проклятую» плоть без всякой защиты – на милость Господа Бога. Врачи как раз предписали ему есть побольше мяса, но Сюрен не слушается. Господь послал ему тошноту как средство очищения. Если он дерзнет выздороветь, он нарушит Господнюю волю.

Итак, здоровье расшатано, дела и отдых – под запретом. Но остались виды деятельности, в которых Сюрен еще может блеснуть талантом и ученостью – это проповеди, это теологические трактаты, это поучения, это стихи о божественном – над ними Сюрен работал кропотливо, ими до сих пор, в своей преступной суетности, гордился. Колебания были долгими, но закончились мощным импульсом уничтожить все когда-либо написанное его рукой. Манускрипты нескольких книг, заодно со многими другими бумагами, были изорваны в клочья и сожжены. Сюрен, «лишенный всего, остался нагим пред страданиями». Он оказался «в руках Мастера, который (уверяю вас!) упорен в своей работе и гонит меня самыми тернистыми тропами, против коих восстает все мое телесное существо».

Через несколько месяцев тернистые тропы сделались настолько труднопроходимыми, что Сюрен лишился способности повествовать о своих физических и душевных мучениях. С 1639 по 1657 год он не написал ни строчки, ибо страдал особой патологией – неспособностью складывать буквы в слова. Патология распространялась и на чтение. Временами несчастный даже говорил с большим усилием. Он находился в полной изоляции, был оторван от общения, от всего внешнего мира. Отлучение от людей плохо, спору нет; но оно – ничто по сравнению с отлучением от Бога. Именно к этой пытке был теперь приговорен Сюрен. Вскоре после возвращения из Анси он уверился (уверенность длилась много лет), будто на нем лежит проклятие, будто ему только и осталось, что ждать, в полном отчаянии, смерти, которая из ада на земле перенесет его в ад бесконечно худший – ад в аду.

Исповедник и высшие чины иезуитского ордена пытались внушать Сюрену: милость Господняя безгранична, ни один человек не проклят окончательно. Пока живешь – есть надежда на спасение. Один ученый богослов даже доказывал эту точку зрения посредством силлогизмов; другой явился в лазарет, навьюченный пухлыми томами, и долго разглагольствовал, ссылаясь на авторитет отцов Церкви. Все было напрасно. Сюрен знал, что он отвергнут Богом, что бесы, над которыми он сравнительно недавно одержал победу, уже готовят ему местечко в вечном пламени. Пусть богословы говорят, сколько вздумается; факты и собственные поступки Сюрена громче слов. Все события, все ощущения убеждали несчастного в предрешенности его судьбы. Сидел ли он у огня – непременно из-за каминной решетки выскакивал красный уголек (символ вечного проклятия). Входил ли в церковь – так обязательно под фразу о Божией справедливости либо о порицании злобных сердцем – без сомнения, произнесенную или пропетую персонально для него. Если во время проповеди священник упоминал заблудшую душу – Сюрен был совершенно убежден, что имеется в виду его душа. Однажды его позвали помолиться у ложа умирающего монаха; Сюрену пришло в голову, будто он, как Урбен Грандье, – колдун, и послушные ему бесы могут, если он прикажет, вселиться в невинного человека. Мало того: как раз этим – внедрением бесов – он сейчас и занят. Велит Левиафану, бесу гордыни, вторгнуться в тело смертельно больного. Призывает Изакарона, беса похоти, Балаама, беса буффонады, и Бегемота, покровителя богохульства. Бедный монах стоял на пороге вечности, готовый сделать последний, решающий шаг. Если при этом шаге его душа будет полна любви и веры – он обретет вечное блаженство. Ели же нет… Сюрен буквально чуял вонь горящей серы, слышал вой и скрежет зубовный – однако помимо своей воли (а может, намеренно?) продолжал призывать бесов, продолжал надеяться, что они так или иначе проявят себя. Внезапно умирающий содрогнулся всем телом и заговорил – не так, как прежде, не о Господней воле, не о Христе и Деве