не любовь к японке должна была стать апофеозом его обучения у учителя Сакамото. Но… разве любовь можно предотвратить? Не должна была, а стала.

Чен снова прикрыл глаза. Нет. Ничего не получилось. Если бы не письма матери и отца, пришедшие в ответ на его сообщение о том, что он решил окончательно стать японцем, кто знает, может быть, он и стал бы им. И тогда Эцуко гуляла бы сегодня по Москве под ручку с ним – Рютаро Сакамото, а не с его лучшим другом и однокашником по школе ниндзя Такэюки Одой. Только теперь Чен окончательно понял, что гложет его сердце, и еле слышно застонал. Почти два десятка лет он ждал этой встречи, прекрасно понимая, что она никогда не случится. Точнее, даже не так: он не ждал. Где-то в глубине души у него, как оказалось, еще жил тот мальчик Рю, влюбленный в Эцуко, и этот мальчик ее никогда не забывал и был готов к встрече с любимой.

Арсений открыл глаза и откинулся на спинку дивана. Эцуко приехала в Москву. Но теперь она совсем другая. Эцуко Ода или Эцуко Ватануки. «Интересно, она ведь знает, что он Ода, он бывал у нас дома, – вдруг подумал Чен. – Значит, приехав в Европу под фамилией Ватануки, она тоже использует «крышу». Либо тоже работает в разведке, что вряд ли, либо хорошо представляет, чем занимается ее муж, что как раз очень возможно и похоже на правду».

Арсений Тимофеевич потянулся и встал с дивана. Теперь все встало на свои места, и сразу расхотелось спать. Да, он ждал ее, не верил, но ждал, а когда она приехала, не сразу сумел сообразить, как она изменилась. Взрослая женщина, красивая, опытная, умная и образованная, да к тому же жена его старого друга. И он – Арсений Чен долго общался с ее мужем, они гуляли втроем, он тайком глядел на нее, но поговорить с ней не как советский профессор Чен с мадам Ватануки, а как Рю с Эцуко он так и не смог. И вот по этой причине сердце Арсения Чена было неспокойно, а дух метался.

Поняв причину волнений со всей ясностью хорошо выспавшегося человека, Марейкис сразу успокоился. Он пошел в ванную, включил колонку и быстро согрел воды. Приняв душ и побрившись, он окончательно почувствовал себя готовым к работе и с удовольствием засел в кабинете за разбор записанных в голубоватом блокнотике «трудностей перевода». Чену всегда казалось, что работа переводчика напоминает труд разведчика. И разведка, и перевод – суть дело, итоги которого должны стать достоянием всех, даже если все об этом не знают и не задумываются и для исполнения которого нужны специальные знания, навыки, система, но где в то же время не обойтись без интуиции, смекалки и даже вкуса. Сам Арсений Тимофеевич твердо следовал главному принципу дзэн, которому их обучали в Омори: концентрация. Погружаясь в работу, он как будто становился женщиной-ама – японской ныряльщицей за жемчугом, остающейся один на один с океаном. Чен растворялся в иероглифах, он видел кисть, которой автор, их выписывавший, вел по мягкой рисовой бумаге то быстро и уверенно, то останавливался в нерешительности, то, подстегиваемый течением вдохновения, делал небрежные широкие мазки. Пытаясь уловить это течение авторской мысли, Арсений Чен и сам, увлекаемый им, плыл, погружался в глубины, изредка всплывал на поверхность, чтобы глотнуть воздуха и пресной воды, порою забывая даже посмотреть по сторонам – не вытягивается ли тупой акульей мордой из синей мути ошибка. Но на этот раз к реальности Марейкиса вернула не ошибка, не особенно запутанный ход подполковничьей мысли, а звонок. Звонили в дверь.

Арсений Тимофеевич никого не ждал, но удивился не сильно. Чужие к нему не ходили. Встречи с агентами, точнее, с агентессами, он проводил иногда и дома, но всегда по строгой предварительной договоренности. И все же были еще соседи, все сплошь, как и он, чекисты, периодически звавшие его «на чекушечку», заранее зная, что он откажется, их жены, кокетливо забегавшие за солью, дворник, дети чекистов, хулиганившие как все дети и нажимавшие флажок звонка из дерзкого мальчишечьего озорства. С сожалением оторвавшись от перевода, Чен прошелестел в тапочках в коридор и открыл дверь. На пороге, в длинном шерстяном платье, изящной каракулевой шубке, припорошенной тающим от тепла подъезда снегом, стояла Эцуко. И на ее небольшой шляпке от тепла подъезда таял снег.

Арсений сжал зубы, чтобы не показать удивления, поэтому приветливо улыбнуться у него не получилось. Вышла какая-то одновременно и страшная и глупая гримаса, да к тому же он попытался заглянуть за спину Эцуко, чтобы увидеть Ватануки. Но похоже, она пришла одна, больше на площадке никого не было.

Улыбка, с которой женщина встретила открывшего дверь хозяина квартиры, сползла с лица, и Эцуко растерянно поглядела на Чена, видимо впервые подумав о том, что он может оказаться не рад ей. Это внезапно понял и Арсений. Он засуетился, отступая от двери, и взглядом сначала, а затем и жестом руки, и легким поклоном приглашая ее войти. Когда она очутилась в коридоре, вопросительно глядя на него, Чен смог, наконец, взять себя в руки. Закрыл дверь, включил свет и посмотрел на гостью.

– Здравствуй.

– Здравствуй… – Эцуко обернулась в сторону комнаты.

– Э? А, да, я один.

– Здравствуй, Рю.

– Здравствуй, Эцуко. Как ты меня нашла? Почему одна? Где муж?

– Извини, я не должна была приходить, но… Я все время думаю… Мне сложно. Я не ожидала увидеть тебя здесь, в Москве, а когда увидела… почему-то решила, что ради тебя и приехала.

– В Москву? – невпопад спросил Чен и, поняв, что сморозил глупость, да и все происходящее выглядит странно, бросился вдруг помогать ей снять шубу, неуклюже приглашая пройти в комнату. Она улыбнулась его суетливости, посмотрела на ноги. Арсений выхватил из-под шкафа пару стоптанных тапочек, подал ей.

– Извини, только эти.

– Хорошо, что вообще есть, – снова лучисто улыбнулась японка, – никак не могла в Европе привыкнуть к этой странной традиции ходить дома в уличной обуви. Все-таки европейцы дикари… – Она осеклась, но Арсений вдруг тоже улыбнулся, а затем и рассмеялся. Они захохотали оба и прошли в комнату.

– Как все-таки ты меня нашла? И где же твой важный муж? – спросил Чен, усаживая гостью в кресло, а сам оставаясь на ногах. – Чаю?

– Да. Если можно.

– Есть