В этих событиях Жирар обнаружил корни нашей современной эпохи. Он описал, как последствия Французской революции продолжают развиваться в «устремлении к крайности», что с пугающей прозорливостью разъяснял военный стратег-аналитик Клаузевиц. «Истоки терроризма восходят к революционным войнам, превратившимся в итоге в Наполеоновские „регулярные“ войны»381, – отметил Жирар.

Что же именно произошло? «Достаточно одного убийства, чтобы убийца попал в замкнутую систему. Ему нужно убивать снова и снова, учинять побоища, чтобы истребить всех тех, кто мог бы когда-нибудь отомстить за своих сородичей»382, – писал в 1941 году антрополог Джулс Генри, имея в виду не только ареал своих полевых исследований – бразильские джунгли. Столь же удачно его тезис описывает геноциды и недавних времен. О Жан-Батисте Каррье – в годы Французской революции он прославился как один из самых жестоких массовых убийц, который организовал зверства в Нанте и «замирение» Вандеи, – писали: «Этот одержимый негодяй воображал, что у него нет другой миссии, кроме бойни»383.

Жирар согласился с анализом Генри. «Насилие, порождавшее когда-то священное, воспроизводит теперь лишь самое себя»384, – писал он. «Страх быть убитым, если не убьешь сам, склонность „упреждать“, аналогичную современным „превентивным войнам“, нельзя описывать в психологических категориях»385.

Надвигающееся иностранное вторжение усилило прочие разногласия внутри властных структур. Революционные партии боролись между собой за контроль над Францией. Фракции ненадолго помирились, когда Национальный конвент единогласно, выдвинув архаические обвинения, вынес приговор козлу отпущения – королю386, но затем снова рассорились. За четыре года революция не выполнила свои щедрые обещания удовлетворить миметические запросы («всем варенья!»), и настоящие бедняки по-прежнему жили впроголодь («хлеба нет!»). Так ли уж это отличается от сегодняшних обещаний политиков и рекламных слоганов? Именно в ту эпоху родилась пропаганда. Руководствуясь реальными и надуманными потребностями, толпа требовала все больше. Людей начали приносить в жертву: на гильотину отправляли тех, кого считали помехой на пути к настоящему «равенству»: мол, стоит их устранить, и новый строй наверняка заработает. Эти меры лишь умножали страх и раздоры – «скреп» общественного единения из них не вышло. Вожди революции неизбежно передрались между собой. Самые свирепые из них, якобинцы, после событий октября 1793 года скопом арестовали и казнили сравнительно умеренных жирондистов, что стало истинным началом якобинского террора. Требовалось все больше и больше жертв, выявляли все больше «врагов», а необходимость «очищения» каждый трактовал как обязанность, касающуюся не его самого, а внешнего мира, как необходимость приносить в жертву других. Процесс ускорился, когда на авансцену вышел самый легендарный из революционных деятелей.

В замке Визий неподалеку от Гренобля можно увидеть терракотовый бюст Максимилиана Робеспьера. В отличие от других портретов, где он изображен в негнущейся одежде, с поджатыми губами и белыми напудренными волосами, здесь Робеспьер со свободно повязанным на шее платком выглядит молодо, а на лице его словно написано несогласие с репликой незримого собеседника, сидящего где-то справа. Он встрепенулся в легком удивлении и, подняв брови, оборачивается возразить кому-то на заседании Конвента. Черты лица и гримаса поразительно современные: если бы не старинный наряд, его можно было бы принять за студента чуть ли не любого нынешнего университета. Между этим портретом и другими – года два, не больше, но уже заметен переход от классицизма к романтизму – ведущему стилю последующих десятилетий.

На образ мыслей Робеспьера, даже когда тот стал взрослым человеком, сильно влиял Жан-Жак Руссо – один из основоположников движения романтиков. В результате сформировалось крайне наивное мировосприятие, и у Робеспьера, видимо, «закоротило» способность видеть себя со стороны. Он полагал, что французский народ по натуре добр: дескать, это податливый материал, из коего можно вылепить прямое демократическое правление. А от прямой демократии, разумеется, один маленький шаг до власти толпы. «Террoр – этo не чтo иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость», – заявил Робеспьер. Его вера в прирожденную человеческую доброту не помешала ему запустить программу, в результате которой за неполный год перебили до сорока тысяч человек. Эта бойня не стала помехой и для того, чтобы Робеспьера, чьей целью была праведность революционного толка, прозвали Неподкупным.

* * *

Не доверяйте ни одному общественному движению, если оно берется делать новый календарь: силиться реструктурировать время – тщетно. В Камбодже это проделал режим Пол Пота – ввел «нулевой год» в честь того, что этот устроивший геноцид лидер в 1975-м захватил власть. Во Франции же новый календарь ввели в результате Революции. Этой «Великой» революции станут подражать, да она и сама была миметическим событием – копировала не столь неистовую Американскую революцию. Мышление в основном покорно стадному инстинкту, и мы часто называем «прогрессом» то, что на поверку – лишь подражательный рывок стада в направлении крайности.

«Французская революция была прямо-таки поразительным событием. Франция – первая великая держава, которая стала атеистической», – сказал мне Жирар. Переход к новому состоянию происходил в несколько этапов. Осенью 1793 года Национальный конвент, где задавали тон якобинцы, утвердил новый календарь – отменил «священный день отдохновения» и учредил революционные праздники, выпадавшие на каждый десятый день (dêcadi). Церкви по всей Франции были преобразованы в Храмы Разума, а в самом знаменитом христианском храме – соборе Парижской Богоматери – двадцатого брюмера II года Революции (для всей остальной планеты и для нас с вами теперь – 10 ноября 1793 года) состоялось Fête de la Raison387. Юные девушки в белоснежных древнеримских столах с трехцветными кушаками собрались вокруг живой и подобающим образом наряженной Богини Разума. Они пели гимн на стихи Мари-Жозефа Шенье: «Свобода, поселись в гостеприимном храме, Богинею французской будь!»388