Вот что привело к роковому моменту, когда все перевернулось вверх дном: в марте 1936-го немецкие войска, нарушив Версальский договор, вступили в Рейнскую область. В ответ Франция и Великобритания стали задабривать Германию, что, очевидно, имело более широкий исторический контекст, если учесть послевоенные споры и провокации в регионе. Попытка Франции навсегда ослабить Германию привела в итоге к разгрому самой Франции. «Устремление к крайности приобретает тем самым оттенок фатальности. И в этом плане беллицизм с пацифизмом являются миметическими двойниками»409, – пояснял Жирар Шантру. Немцы были плохо вооружены, и их запросто могли разгромить, признал позднее Гитлер. «Войди французы в Рейнскую область, и нам пришлось бы ретироваться, поджав хвост», – сказал фюрер. Но могущественные союзники Парижа расценили бы французское вторжение в регион как отречение от пакта Бриана – Келлога от 27 августа 1928 года – документа, в котором 57 стран обещали не прибегать к войне в целях разрешения «всех могущих возникнуть между ними споров или конфликтов, какого бы характера или какого бы происхождения они ни были». Франция зависела от Великобритании и США, а обе эти державы ранее наложили вето на интервенцию. «Немедленное вмешательство позволило бы избежать войны, но подковерные игры делали его невозможным»410, – написал Жирар.

Более того, Британия полагала, что действия Германии можно понять, ибо Рейнская область – часть Германии, и немцы всего лишь вошли на собственный «задний двор». Преобладало мнение, что условия Версальского договора чрезмерно суровы, а его положения к 1930-м годам устарели. Однако же область служила залогом ненападения как ключевая буферная зона между Францией и Германией.

По словам Жирара, войны хочет тот, кто обороняется; тот же, кто нападает, стремится по сути к миру. «В 1923 году французам хотелось сохранить свои победные достижения: охраняемый ими любой ценой хрупкий мир, ради которого они и вторгнутся в Германию. Даже переживая демографический спад, они стали беллицистами из-за своего пацифизма! Положение Гитлера поэтому было более выгодным, ибо он стал жертвой нападения первым. Он не „вторгнется“ на территорию Франции, перевооружив Рейнскую область, а лишь „ответит“ на агрессию в адрес своей страны: это перевооружение – его первая контратака, она же и станет решающей, – пояснял он. – Итак, это новое устремление к крайности было спровоцировано желанием французов сохранить мир. Не отдавая себе в этом отчета, они затягивали верденский абсурд»411.

Жираровская интерпретация книги «О войне» шла вразрез с более ранней работой «Философ войны, Клаузевиц» (1976) Раймона Арона, которая когда-то считалась исчерпывающей. Жирар уверял, будто Арон выстраивает свое доказательство на том, что «абсолютная война» – лишь концепт, чем «воздвигает неодолимую пропасть между представлением о войне как поединке и ее реальностью. Следуя за ним, мы оказываемся в 1976 году, готовясь вступить в последнее десятилетие холодной войны – эру, когда политике удалось-таки сдержать ядерный апокалипсис. Арон превосходно понимает контекст своей эпохи, но не текст Клаузевица. Именно здесь, в этом сопротивлении разума, тлеет один из последних огней Просвещения: без сомнения изумительный, но нереальный»412.

Жирар попытался опровергнуть политическую интерпретацию Арона и дать новую оценку Клаузевицу как мыслителю. «На Рене очень повлияли Арон и его рационализм, и было очень интересно обнаружить, что интерпретация Рене не оставляет камня на камне от ясности выводов Арона, – сказал мне Шантр. – Он хотел доказать, что Клаузевиц был не политическим мыслителем, а апокалиптическим». При новой динамике насилия политология бесполезна, сказал Шантр. «Мы вступили в эсхатологическую эпоху, когда у нас есть потенциал самоуничтожения», – и труды Жирара, возможно, помогут нам провидеть будущее не только Европы, но и всего мира.

Жирар постоянно ратовал за отказ от насилия, но чем больше расширялось его поле зрения, тем беспросветнее выглядело будущее, тем пустопорожнее казались рецепты войны и установления мира. Вспоминая об оптимистичной вере Гегеля в человечество, он заметил: «Именно эта уверенность в необходимости примирения людей поражает меня сегодня больше всего. Я и сам в некотором смысле пал ее жертвой, и моя книга „Вещи, сокрытые от создания мира“ свидетельствует об этой вере в универсальное знание о насилии, которого должно оказаться достаточно. По ряду причин… которые в то время не приходили мне в голову, я в это больше не верю»413.

По мере того как Жирар работал над интервью, из которых составлена книга «Завершить Клаузевица», его собеседник Шантр вновь и вновь требовал каких-то решений – например, просил разъяснить, возможно ли для людей примирение. Жирар дал мрачный ответ, приняв во внимание природу миметического конфликта и жертвенного кризиса: «Из примитивной сцены архаического религиозного рождаются боги, возникают обряды и социальные институты. Но сегодня она представляется нам лишь зловещей комедией, ибо насилие затягивает в бешеный водоворот тысячи, а то и миллионы людей»414.

Однако насилие все чаще считают необходимым для установления мира. Жирар написал: «Устремление к крайности демистифицирует любое примирение, любой Aufhebung… сама историческая реальность наглядно демонстрирует безумие иллюзий, связанных с идеей утверждения мира посредством насилия»415.

Его мысль иллюстрируют нынешние методы ядерного сдерживания. «Мы смиряемся с жизнью под защитой ядерных вооружений. Вероятно, это самый страшный грех Запада. Подумайте о том, что из этого вытекает, – сказал Жирар. – Доверие возлагается на насилие. Мы верим в это насилие и в то, что оно обеспечит сохранение мира»416. Тем самым мы сакрализовали насилие и наделили его способностью примирять. Мы запасаемся ядерными вооружениями, которых никогда не применяем и вообще не намерены применять когда бы то ни было. Наша сила – в том, что мы эти вооружения припасли и что мы их не используем. Разумеется, эта практика распространяется миметически, повышая ставки в международной политике. Другие страны, такие как Иран, стремятся обзавестись ядерным оружием – и не только или, возможно, даже не главным образом в целях ядерного сдерживания. Они тоже, по сути, не намерены применять его на самом деле. Зато им хочется подражать великим державам. Они хотят войти в элитарный ядерный клуб и считаться важными игроками на международной арене. Они жаждут престижа и уважения. И все остальные тоже жаждут.