Как он написал в книге: «Мне тем не менее кажется, что Клаузевиц отстоит от них [других великих стратегов] несколько в стороне, поскольку он жил на стыке двух веков войны и засвидетельствовал новую ситуацию в сфере насилия: его подход поэтому намного более глубокий и намного менее технический, чем у других»396. Жирар сразу ощутил связь труда Клаузевица «О войне» с мимесисом. Страны подражают друг другу в насилии, в стараниях заткнуть всех за пояс на мировой арене, а уж в войне – больше, чем в чем бы то ни было. Описанная им в «Лжи романтизма и правде романа» «романтическая ложь» появляется вновь под милитаристской личиной. Первая глава книги Клаузевица подталкивает к мысли, правда не высказанной им открыто, что война не прекращается с самой зари человеческой истории и месть по принципу «око за око» подстегивает неограниченные взаимные действия – то самое «устремление к крайности». Это очень страшно, но затем Клаузевиц сообщает нам, что абсолютных войн вообще никогда не бывает – они возможны лишь теоретически. Прирожденная человеческая склонность подстраховываться от возможных потерь и отсрочивать боевые столкновения побуждает противника экономить его усилия. Этот процесс неизбежно срывает бесконтрольную и бесповоротную эскалацию. А точнее —срывал в прежние времена.

«Речь идет о книге про апокалипсис», – заявляет Жирар в первом же абзаце, смело добавляя, что понять его книгу «со временем будет куда как проще, поскольку мы очевидным образом со все возрастающей скоростью движемся к уничтожению мира»397. Доказывая, что мы живем в эсхатологические времена, Жирар не апеллирует к ярким образам бомб и зверей. Апокалипсис, сказал он мне, окажется для человечества длинным «загоном для передержки» – миром, где проблемы множатся, не находя решения. Война перестала быть эффективным крайним средством урегулирования разногласий – посмотрите на Ирак или палестино-израильский конфликт, – но устанавливать мир мы тоже не умеем. «Эра войн завершилась: теперь война повсюду, – сказал он в интервью. – Мы переходим к действиям в масштабах целого мира. Разумной политики больше нет. Конец близок»398. Между тем у нас имеются вооружения, которыми можно истребить человеческий род, и нам это хорошо известно. Итак, Апокалипсис – не взрыв и не всхлип, а затянувшийся нервозный застой.

«Нам нужно набраться смелости и признать, что именно мы, французы и немцы, несем ответственность за нынешнюю разруху, потому что масштабы наших амбиций совпали с границами целого мира. Это мы поднесли огонь к пороховой бочке, – написал Жирар. – Скажи кто-нибудь лет этак тридцать назад, что эстафета холодной войны перейдет к исламистам, его сразу же подняли бы на смех. Или что апокалипсис начался в Вердене нас приняли бы за Свидетелей Иеговы»399. Мы стремительно оказываемся бессильны перед превосходящими нас по масштабу явлениями абсолютного толка, которые, если верить тезисам Клаузевица, вообще не должны были случиться.

После событий 11 сентября 2001 года Жирар купил полное издание «О войне» Клаузевица на французском языке и впервые прочел его внимательно. «Чем дальше я продвигался в чтении трактата Клаузевица, тем более меня завораживало то, как в нем, на этих эмоционально скупых и порой суховатых страницах, разворачивалась вся драма современного мира, очевидно, не имеющая отношения к военной теории»400, – заметил он. Ему хотелось довести мысль Клаузевица до логического конца – «покончить с ней», вкладывая в это слово все суровые коннотации французского слова achever.

Он счел, что свежее прочтение труда Клаузевица требует интерпретировать историю радикально, по-новому и пересмотреть роль насилия в ней.

* * *

Судьба Клаузевица – хрестоматийный пример миметического соперничества, утверждал Жирар: «К Наполеону он питал лютую ненависть и безмерную любовь; более удачный пример мимесиса вряд ли можно найти»401. Клаузевиц ненавидел Наполеона за то, что в 1806 году император всего за день разгромил Пруссию в битве при Йене и Ауэрштедте. И все же Клаузевиц полагал, что Наполеон вернул войне доблестный ореол, в XVIII веке потускневший оттого, что люди предпочитали переговоры и лавирование реальным боевым действиям. Свой знаменитый труд «О войне» Клаузевиц начал писать в 1816 году, когда французского императора уже успели препроводить на место его последней тягостной ссылки – скалистый остров Святой Елены почти в 1200 милях от побережья Западной Африки. Британия спровадила Наполеона с глаз долой намного успешнее, чем справился с этим прусский стратег. Клаузевиц так и не сумел перестать думать о Наполеоне: в его голове император квартировал, словно самовольный жилец, даже после своей кончины в 1821 году на острове, затерянном в южной Атлантике. Жирар сострил, что Клаузевиц – первый в истории человек с «комплексом Наполеона», но это не совсем верно. Клаузевиц умер в 1831-м, не завершив свою книгу «О войне», но годом раньше энергичный Стендаль издал «Красное и черное». Главный герой романа Жюльен Сорель читает запоем книги о Наполеоне и буквально им грезит. В образе Сореля отражена завороженность корсиканцем-медиатором самого автора: Стендаль случайно выскочил на мировую арену, будучи офицером в войсках Наполеона, участвовал в переходе через перевал Сен-Бернар, который годом позже, в 1801-м, обессмертит (и безумно идеализирует) на своем полотне Жак-Луи Давид. Впоследствии Стендаль напишет в начале своего позднего романа «Пармская обитель»: «15 мая 1796 года генерал Бонапарт вступил в Милан во главе молодой армии, которая перешла через мост у Лоди, показав всему миру, что спустя много столетий у Цезаря и Александра появился преемник»402.

Но у Наполеона были свои медиаторы в миметической цепи – этой цепочке отплясывающих конгу нервозных танцоров. «Я – Карл Великий», – говорил император, одержимый историей в целом и особенно историей своего кумира; он выискивал в ней совпадения и параллели с собственной биографией, перенимал атрибуты правления короля франков, чтобы продемонстрировать, как неразрывно сросся со своим внешним медиатором. На полотне Давида Наполеон поднимает на дыбы коня, упирающегося копытами в скалы – а на скалах выбиты имена Карла Великого, Ганнибала и самого Наполеона.

В человеческой популяции миметическое желание толкает к копированию копий, и в конце концов, по мере распространения заразы, повторяющиеся образы превращаются во что-то наподобие сотой ксерокопии с сотой ксерокопии. Цепь медиации не обрывается ни на Стендале, ни на Клаузевице, ни на толстовском Пьере Безухове403. Уинстон Черчилль в молодости собрал сотни томов о Наполеоне и подумывал написать его биографию, но так и не выкроил время. А я, посетив в Москве дом-музей Марины Цветаевой, обнаружила на ее письменном столе маленький бюст Наполеона: это лишь одна из примет того, что Цветаева сделала кумира из этого символа Французской империи и завоеваний – в некотором роде предтечи тоталитарных держав, в конце концов растоптавших ее жизнь.