Да и Жюльен Сорель – не единственный литературный герой, одержимый думами о Наполеоне. У Достоевского Раскольников кричит: «Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил… Ну, понятно теперь?»

* * *

Бенуа Шантр извиняется, что по-английски говорит, как «испанская корова», но извиняться ему не за что. По-английски он говорит бегло и свободно, почти с той же скоростью, что и по-французски. Лишь иногда, когда он задумчиво повторяет какое-нибудь словосочетание, можно предположить, что он берет передышку, чтобы слово угналось за мыслью. Благодаря супругам Жирар мы несколько раз виделись в Калифорнии, но в Париже встретились впервые. Уселись за малюсеньким столиком в шикарном кафе у отделения Национальной библиотеки на рю Ришелье. Шантр, работающий редактором в одном из крупнейших французских издательств, «Flammarion», худощав и бледен, с поразительно высоким, куполообразным лбом; облик типичного французского интеллектуала, причем форма соответствует содержанию: в беседах он затрагивает широкий круг тем – вдумчиво и страстно, но в то же время приветливо и любезно. Это счастливое сочетание импонировало Жирару, так что они проработали вместе десять с большим «хвостиком» лет. Шантр отвечал Жирару искренней привязанностью – основал в 2006 году Ассоциацию миметических исследований и по сей день занимает пост ее председателя.

Чтобы написать «Завершить Клаузевица», как и некогда при работе над «Вещами, сокрытыми от создания мира», Жирар нашел собеседника, на сей раз давнего коллегу. «Речь шла о том, чтобы поставить точку в его исследованиях; он не мог сделать этого в одиночку», – пояснил Шантр. Он и сейчас, спустя годы после выхода книги, оживляется, рассказывая, какой фурор произвела она во Франции. «Рене – он ведь „хартист“ – горячо увлекается историей. А люди об этом не знали. Вся французская пресса встретила книгу с большим энтузиазмом, – сказал он. – Прежде Рене повторялся – одни и те же аналитические рассуждения и понятия. Увидеть труд по истории – это была воистину большая неожиданность».

Шантр умолк, замер над своей чашкой чая в прелестном светлом кафе неподалеку от рю Вивьен. «Он великий читатель, гений – lecteur de génie. Просто блестящий читатель, умеет читать быстро, очень внимательно, и очень глубоко отождествляется с автором, которого читает. Он постигает книгу изнутри самого текста. Это производит огромное впечатление».

Шантр несколько раз приезжал в Стэнфорд, чтобы поработать с Жираром: в 2005 году, в 2006-м, дважды в 2007-м. График был методичный, вроде того, который запомнился Угурляну и другим: Шантр жил у Жирара, чтобы ровно в восемь утра оба могли приступить к работе – главу за главой сопоставлять французский текст с немецким оригиналом, как можно вдумчивее его толкуя. Работали ежедневно, целыми днями, делая перерывы только на ланч и обед.

Жирар написал во Введении: «Подобно всем охваченным ресентиментом великим писателям, Клаузевиц одержим», но иногда и сам казался слегка одержимым. «День ото дня он превращался в самого Клаузевица – это походило на гипноз, – сказал Шантр, сделав жест, намекающий на что-то вроде экстрасенсорного контакта с героем книги. – Он мог разглядеть, что на самом деле содержится в тексте. Он гений, а еще – гениальный читатель Клаузевица».

Мало-помалу Шантр обнаруживал, что Жирар пытается завершить свою собственную работу, achever Girard. Жирар назначил встречу Клаузевицу, сказал он, и в этой книге предстояло рассмотреть главную травму юности Жирара – «странное поражение» Франции. По мере продвижения совместной работы «я все отчетливее обнаруживал, что труд, который я помогаю ему писать, – автобиография». Приглашение совершить вместе с Жираром экскурс в столь сокровенные глубины сильно его растрогало.

Жирар тоже ценил своего младшего коллегу и напоминал ему, что в Индиане сочинил диссертацию о том, как американское общественное мнение оценивало поражение 1940 года. «Благодаря вам я подобрался к самым истокам своей работы! Но истинную цену этому вопросу я понял, разумеется, только сегодня»404, – сказал он. И все же должно быть нечто сильнее иронии судьбы в том, что на склоне лет, когда Жирар вновь углубился в причины франко-германских трений, перед ним опять всплыли тема его диссертации и тяжелые военные годы в Париже. Он завершал свое путешествие, растянувшееся на всю жизнь. Как писал Т.С. Элиот: «Мы будем скитаться мыслью / И в конце скитаний придем / Туда, откуда мы вышли, / И увидим свой край впервые»405.

Теперь он ясно увидел, что Франция и Германия – миметические двойники, чье соперничество не прекращалось со времен Клаузевица и Наполеона. «Франция так и не смогла должным образом оплакать конфликт, который на протяжении двух веков был так тесно связан с Германией. Последнего француза-„пуалю“ похоронят с величайшей помпой. Мы по-прежнему хотим делать героев из всех безымянных солдат»406.

И все это предвидел прусский стратег. «Клаузевиц очень хорошо понимает, что современные войны столь жестоки именно потому, что они „взаимны“: мобилизация заставляет привлекать все большее количество человек, пока наконец не становится „тотальной“, – писал Жирар, утверждая, что история подтвердила правоту Клаузевица. – Лишь „отвечая“ на унижения Версальского договора и оккупацию Рейнской области, Гитлер сумел мобилизовать целый народ; „отвечая“, в свою очередь, на немецкое вторжение, Сталин одержал решительную победу над самим Гитлером. Подготавливая 11 сентября и последующие теракты, Бен Ладен всего лишь „отвечал“ Соединенным Штатам… Тот, кто полагает, будто, уходя в оборону, управляет насилием, на самом деле управляется им»407. События того погожего осеннего дня 2001 года отбросили на Клаузевица еще более мрачную тень. Агрессор всегда уже подвергался нападению прежде и потому считает свое поведение оправданным. Разумеется, агрессор непременно «прав»; тот, кто ищет себе оправдание, всегда его найдет.

1936 год – мрачный и крайне интересный образчик этого явления. Германия провела ремилитаризацию в Рейнской области, ранее демилитаризованной, и нарушила Версальский договор, подведший черту под Первой мировой войной. Этот шаг был ключевым моментом для вмешательства. «Если бы нужно было указать на момент, когда все перевернулось вверх дном, я сказал бы, что это он»408, – писал Жирар.

По нашу сторону Атлантики ввод немецких войск в Рейнскую область обычно изображается как недвусмысленный акт агрессии. Однако это был последний шаг в замысловатом франко-германском «па-де-де», которое разыгрывалось в регионе после Первой мировой войны. Рейнскую область, куда входили такие крупные немецкие города, как Кёльн, Бонн и Аахен, изначально заняли войска Антанты. Хотя на политическом уровне территорией управляла послевоенная Германия, размещать в регионе войска ей запрещалось. Когда обнаружилось, что Германия не в силах выплатить гигантские репарации, которых страны Антанты потребовали в 1923 году, французские войска оккупировали важнейшую промышленную базу Германии в Рурском регионе в Рейнской области, создав дополнительные помехи для восстановления страны. Французы подавляли все акты гражданского неповиновения и иного сопротивления со стороны недовольного немецкого населения и поощряли сепаратистские движения, боровшиеся за полную независимость от Германии. За этим последовали гиперинфляция и безработица; в том же году Гитлер впервые попытался захватить власть. Репарации Франция получила мизерные, а вот парализовать германскую промышленность сумела. Вывести войска Антанты из региона планировалось в 1935 году, но в реальности их вывели досрочно, в 1930-м, под давлением германской стороны. Франция знала, что перевооружение Германии – вопрос времени.